— Смешно! Болтовня какого-то выжившего из ума старика…
— Милая мама, не старайся ложными представлениями успокоить себя и меня, лучше приготовься смело встретить истину. С первых же слов старого художника у меня как бы пелена упала с глаз; таинственное поведение Балдуина в последние годы, разгадку которого мы так тщательно искали, совершенно понятно мне теперь. У него в душе царил страшнейший разлад; если бы смерть не отняла у него его второй жены, то сложилось бы иначе. Имея возле себя такую красивую, прекрасно образованную женщину, он в конце концов решился бы вернуться с нею сюда. Но тут обаяние прекратилось; ему не осталось ничего, как тот факт, что он — зять старого Ленца, и тут в нем победил трус, самый жалкий трус! — с досадой произнес он. — Как мог он отречься от этого мальчика, этого прекрасного ребенка, который мог бы быть его гордостью? Как мог он выносить, что заносчивость Рейнгольда очень часто задевала маленького брата? Бедный мальчик! У гроба умершего он шепнул мне на ухо: «Я лучше поцелую его в губы, он тоже иногда целовал меня, когда мы были совсем одни».
— Видишь ли, все это только доказывает, что я права, что этот прелестный ребенок — незаконный сын, — прервала его советница; она совершенно успокоилась, и на ее губах даже играла смущенная улыбка. — Ты, кажется, совершенно упускаешь из виду главную причину, по которой Балдуин не мог жениться второй раз: его клятва, которую Фанни унесла вместе с собой в гроб…
— Да, это я никак не могу простить сестре, — запальчиво сказал Герберт. — Жестоко, противоестественно пользоваться горем остающегося в живых человека для того, чтобы приковать его на всю жизнь к руке мертвеца.
— Но об этом мы не будем спорить. Я смотрю на это другими глазами и говорю только, что это обстоятельство есть и будет для нас лучшим ручательством. Помяни мое слово: документы не найдутся… они никогда не существовали. Ну, тем и лучше! Это дело можно устроить при помощи денег. Состояние обоих законных наследников, конечно, пострадает, но что делать? Это может быть улажено втихомолку, и во всяком случае предпочтительнее скандала иметь брата такого вульгарного происхождения со стороны матери.
Сын пристально посмотрел в лицо советнице и сдавленным голосом спросил:
— Ты это говоришь серьезно, мама? Ты предпочитаешь, чтобы умерший был опозорен именем бесчестного соблазнителя? Великий Боже! В какие безнравственные дебри заводят классовые предрассудки! Разве Фанни тоже не была дочерью мещанина? И разве ее мать, первая жена моего отца, не была совсем простой девушкой?
— Так, так, кричи об этом всему свету теперь, когда мы так быстро возвышаемся! — сердито произнесла старуха, понизив голос. — Я не понимаю тебя, Герберт! Откуда у тебя вдруг взялись такие щепетильные воззрения?
— Я никогда не думал иначе! — возмущенно воскликнул он.
— В таком случае ты сам виноват, что я ошибалась. Никогда не известно, что ты думаешь; откровенных разговоров, которые, собственно говоря, между матерью и сыном разумеются сами собой, между нами никогда не бывает; по отношению к тебе я всегда брожу в потемках. Впрочем, думай об этом, что хочешь, я твердо стою на своем; я действительно предпочитаю знать о том, что какая-то скрытая вина искуплена деньгами, чем сделаться внезапно тетушкой или кузиной Бог знает кого. Затем я хотела бы спросить тебя: разве ты совершенно равнодушен к детям Фанни? Если появится третий законный наследник, то это сильно отразится на их состоянии.
— Им еще останется больше, чем достаточно.
— Может быть, в твоих глазах, но не в глазах света. Гретхен — одна из лучших партий в окрестности, и если пока безрассудно отвергает блестящие предложения, то наступит время, когда она станет умнее и будет принимать эти вещи такими, какие они есть. Но я ни на минуту не сомневаюсь в том, как обстояли бы дела с этими блестящими предложениями в том случае, если бы треть лампрехтского состояния досталась новому наследнику.
— У такой девушки, как Маргарита, найдутся женихи, если бы даже ее состояние совсем растаяло. — Герберт отошел к окну, где встал, отвернувшись от матери. — Чем меньше, тем лучше, — пробормотал он про себя.
Советница всплеснула руками.
— Грета? Без денег? Какие ты строишь иллюзии, Герберт! Отними у нее этот ореол богатства, и она будет напоминать собой птичку, у которой ощипали все перья! Знаешь ли, мне, право, хотелось бы, чтобы после моей смерти тебе пришлось выдавать ее замуж.
— Это мне не было бы трудно, — с еле заметной улыбкой ответил он.
— Все-таки немного труднее, чем нанять нового писца, поверь своей старой матери, сын мой! — насмешливо возразила она. — Но к чему спорить из-за пустяков? — прекратила она этот спор. — Мы оба взволнованы: я — бесстыдством этого человека, бросившего в наш дом бомбу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась нелепой хлопушкой, а ты — тем, что тебе попалась на глаза исповедь твоей прежней любви. Мы поговорим обо всем этом тогда, когда успокоимся. Само собой разумеется, что это дело пока останется нашей тайной. Маргарита и Рейнгольд достаточно рано узнают об этом, когда придется взять нужную сумму из их состояния для того, чтобы искупить несчастное заблуждение их отца. Бедные дети!
XXII
Весь город был освещен солнцем. Это было XXII бледное, бессильное зимнее солнце, тщетно старавшееся расплавить затвердевший от мороза снежный покров крыш. Правда, отдельные тонкие струйки иногда сбегали вниз, но тотчас же застывали в виде маленькой серебристой бахромы. Нежные, чахлые комнатные цветы на окнах все-таки радовались этим бледным солнечным лучам, а попочка в гостиной советницы кричал и шумел, как будто золотые искры, сверкавшие на его медном кольце и блестящих рамах на стене, были ярким летним блеском, манившим во двор. Попочка был сегодня особенно доволен. Он уже давно не слышал столько ласкательных имен и не получал столько бисквитов и печенья от своей хозяйки. Казалось вообще, что верхний этаж лампрехтского дома сегодня озарен еще особым солнцем. Бедные дети получили больше хлеба и меньше нотаций, чем обыкновенно, кухарка чаще, чем следовало, оставляла свою плиту, чтобы примерить красивую, почти новую шляпу, которую подарила ей советница, а горничная, весело напевая, раздумывала о том, как бы получше переделать барынино кашемировое платье.
Внизу кухня Лампрехтов имела совсем другой вид, потому что здесь «у людей было в груди сердце, а не камень», как всегда говорила Варвара. Конечно, обитатели пакгауза их не касались — таков уже в течение многих лет был обычай в главном здании, но если в доме «только через двор» лежала тяжело больная, то ни одна христианская душа не могла вести себя так, как будто этот пакгауз был только грудой камней, где не живет ни один живой человек, с которым может случиться несчастье. Поэтому в кухне царило подавленное состояние, и все невольно старались производить меньше шума, чем обыкновенно.
Варвара вчера ходила за водой к колодцу, куда спустилась также женщина из пакгауза. Женщина в глубоком волнении сообщила, что у госпожи Ленц несколько часов тому назад был удар; она не может говорить, и вся левая сторона парализована; доктор, сидящий еще возле нее, находит положение очень серьезным. У поденщицы слезы полились из глаз, когда она рассказывала о том, как старый господин Ленц ходит по комнате, ломает руки и в своем горе не глядит даже на маленького Макса, который сидит в углу, у постели бабушки, не сводит глаз с ее искаженного лица и не берет в рот ни крошки. Затем поденщица шепнула старой кухарке, что госпожа Ленц уже весь день была очень взволнована, а после обеда вернулся домой старик, бледный, как смерть, с таким хриплым голосом, как будто у него совсем пересохло в горле. Она, поденщица, занялась своим делом на кухне, но сейчас же после того услышала глухой стон. Это госпожа Ленц упала на пол. Что случилось и почему бедная женщина так испугалась, поденщица не знала.
Однако советнице это было известно. Ландрат призвал к себе старого Ленца, чтобы сообщить ему непреложный факт: нигде среди бумаг покойного коммерции советника ничего не было найдено; ни малейшего куска бумаги, ни заметки относительно второго брака или рождения сына.
Тайна, грозившая опутать гордое главное здание своими нитями, казалось, таким образом, погрузилась во мрак, которым покрываются навсегда столь многие неразрешенные загадки. Старому Ленцу во всяком случае оставались еще личные розыски в церквах Лондона, где состоялись бракосочетание его дочери и крестины внука; однако в письме молодой женщины не была названа церковь, в которой она «получила от него обручальное кольцо». Далее старый Ленц рассказал ландрату, что однажды получил письмо от подруги его дочери, ухаживавшей за ней, с сообщением о том, что у него родился внук, а три дня спустя пришла телеграмма с известием, что молодая женщина при смерти. Он тотчас же отправился в Лондон, чтобы увидеть еще раз свою единственную дочь, но все-таки опоздал; она была уже в могиле. Квартиру своей дочери, убранную с княжеской роскошью, он нашел пустой; там была только ухаживавшая за больной подруга. Она осталась там, чтобы, по приказанию коммерции советника Лампрехта, продать всю оставшуюся обстановку. Она сообщила, что коммерции советник, бросив последнюю горсть земли на гроб умершей, тотчас же уехал. Он вел себя, как безумный, а потому она старалась избегать его. На мальчика он даже не взглянул, не говоря уже о том, чтобы приласкать, потому что бедное дитя было причиной смерти Бланки. Несмотря на это, он взял с собой новорожденного вместе с его кормилицей, говоря, что не хочет больше видеть Лондон. Все имущество покойной — платье, белье и т. д., он подарил этой особе за то, что она ухаживала за больной, но все письма и бумаги, лежавшие в письменном столе, взял себе.
