Лука. Из нее хорошая мать получилась.
Ганс. Самое милое дело. Так только и можно насолить окаянному, когда он явится по твою душу, — выставляй ему ребят! Если ребята получаются и нет чумы, выпускай их из-под приладка на беса! На-ка, выкуси! И опять же для себя делаешь дело на всю жизнь и на веки вечные. Аминь. (Пауза.) Ну, угощай, брат Мартин, а то гости заскучали. Вон, у Луки стакан пустой, как матка у монахини. Сухо в глотке-то, старый пень?
Мартин. Сейчас, сейчас, простите меня.
Ганс. Вот так, и старика отца не забудь. (Пауза.) Жалко все-таки, что мать не выбралась приехать. Веселого здесь мало, хотя посмотреть, как сын совершает святую службу, старухе, наверно, было бы приятно. Погоди, а разве после обряда мать не должна плясать с сыном? Вроде Христос плясал с матерью? Что-то не представляю, как бы наша мать справилась. Небось, думаешь, я вместо нее пройдусь?
Мартин. Этого совсем не нужно, отец.
Ганс. Ведь это вроде как девку замуж выдают, точно?
Мартин. Пожалуй, так.
До этой минуты они избегали прямого контакта, но теперь взглядывают друг на друга и понемногу сбрасывают напряжение.
Ганс (осмелев). Нет, вы только посмотрите! Он же совсем как женщина в этой хламиде!
Мартин (растроганно). Какая уж там женщина, отец.
Ганс. Что ты понимаешь в этом деле? (Коротко рассмеявшись.) Эх, брат Мартин…
Мартин. Да? (Пауза.) Ты пробовал рыбу? А мясо? Возьми, тебе понравится.
Ганс. Брат Мартин. Да, брат Мартин, у алтаря тебе пришлось попотеть. Верно? Я бы не хотел быть в твоей шкуре. Эти твои — они же каждое слово караулят, каждый шаг, все ждут, где промахнешься. Я сам глаз не мог отвести. В одном месте нам почудилось, что ты того и гляди сорвешься, правда, Лука?
Лука. Да, были тревожные моменты.
Ганс. Тревожные, аж дух захватывало. Сижу и думаю: «Сорвется, испортит им всю обедню». В каком это месте ты запнулся и брат…
Мартин. Вайнанд.
Ганс. Да, Вайнанд подоспел тебе на помощь? Один раз он тебя просто на руках вынес.
Мартин. Было.
Вайнанд. С молодыми священниками это часто случается на первой литургии.
Ганс. Будто начисто забыл, что сегодня — рождество или простая среда. Нам почудилось, что всю вашу работу заклинило. Ждем, а ничего не дождемся. Где это было-то, Мартин?
Мартин. Не помню.
Ганс. Не помнишь, где застрял?
Мартин (скороговоркой). «Прими, святый отче, вечный и всемогущий господи боже наш, незапятнанную эту гостию, которую я, твой недостойный раб, предлагаю тебе моих ради неисчислимых грехов и ради всех присутствующих здесь и всех верующих христиан, живых и мертвых, дабы способствовать им обрести спасение и жизнь вечную». Я ушел в монастырь, чтобы открыто говорить с богом, без помех, от своего имени, а когда дошло до дела — все слова растерял. Со мной всегда так.
Лука. Ничего, Мартин, с кем не бывает?..
Мартин. Спасибо брату Вайнанду. Отец, почему тебе так не нравится, что я здесь?
Прямой вопрос раздражает Ганса.
Ганс. Не нравится? Что ты мелешь? Ничего подобного.
Мартин. Если можно, скажи прямо, отец. Так лучше.
Ганс. Ты не знаешь, что говоришь, брат Мартин, сам не знаешь, что говоришь. Слишком трезвый, вот в чем беда.
Мартин. Только не говори, что я мог стать адвокатом.
Ганс. А что ж, и мог. Мог устроиться даже лучше. Бургомистром мог стать, судьей, канцлером — да хоть кем! Э, что там! Не хочу и говорить об этом. Что тебе приспичило спрашивать? Все равно перед чужими людьми я не стану говорить.
Мартин. Противно тебя слушать.
Ганс. Да что ты? Ну, спасибо, брат Мартин. Уважил, что правду сказал.
Мартин. При чем здесь правда? Это совсем не то. Ты много пьешь, а я…
Ганс. Много пью! Эту монастырскую мочу я готов пить до конца света, когда Гавриил протрубит, а его трубу мы сразу после дождичка в четверг услышим, так что много я и не выпью. (Пауза. Пьет.) В причастии у вас это вино? Это? Скажите прямо: это вино? (Мартину.) Выпей-ка.
Мартин берет стакан, пьет.
Знаешь пословицу?
Мартин. Нет, а какую?
Ганс. Сейчас скажу: ты есть хлеб, ты есть вино — вместе будем троица.
Пауза.
Мартин. Не обижайтесь на отца. Он очень набожный человек, правда.
Несколько братьев встают из-за стола.
Мартин (Луке). Брат Вайнанд покажет вам монастырь, если, конечно, вы кончили.
Лука. О, я с удовольствием. Конечно, кончил, спасибо. Пойдемте, брат Вайнанд. Я зайду за тобой, Ганс. Ты ведь здесь останешься?
Ганс. Как хочешь.
Лука (Мартину). Ты уже выглядишь лучше, сынок. До свидания, мой мальчик. Я еде увижу тебя перед отъездом?
Мартин. Конечно.
Все уходят. Остаются Мартин и Ганс. Пауза.
Ганс. Мартин, я не хотел тебя подводить.
Мартин. Я сам виноват.
Ганс. И еще перед людьми.
Мартин. Не надо было тебя спрашивать. Мы столько не виделись, я просто растерялся от неожиданности. Я ведь целыми днями молчу — только служба, да еще пение люблю, это ты знаешь, а отвести душу, кроме духовника, не с кем. Я почти забыл свой голос.
Ганс. Скажи, сын, почему ты напутал в литургии?
Мартин. Ты огорчен?
Ганс. Просто хочу знать. Мартин, я человек простой, наукам не обучен, но какая-никакая голова есть на плечах. А ты человек ученый, латынь знаешь, греческий, древнееврейский. В тебе сызмала развивали память. Такие люди просто так слов не забывают.
Мартин. Не знаю, что на меня нашло. Я поднял глаза на святые дары и словно впервые услышал, какие произношу слова, и они (пауза) перевернули мне всю жизнь.
Ганс. Не знаю, не знаю. Может, отец с матерью не правы, а прав один бог. Наверно, так. Видно, тебе на роду было написано стать монахом. Вот и весь ответ, пожалуй.
Мартин. Но ты сам так не думаешь, да?
Ганс. Да, не думаю.
Мартин. Тогда объясни мне.
Ганс. Пожалуйста, коли есть охота слушать. Я думаю, что такая жизнь хуже смертоубийства.
Мартин (сразу занимая оборонительную позицию). Я духовное лицо. Я никого не убиваю, только себя.
Ганс. А какая разница? Мне страх на это смотреть. Если хочешь знать, я и мать-то сюда поэтому не взял.
Мартин. У меня одна мать — Евангелие.
Ганс (торжествующе). Раз ты читал Евангелие, ты должен помнить, что там написано: «Почитай отца твоего и мать».
Мартин. Ты меня не понял, потому что не хочешь понимать.
Ганс. Хороший у нас разговор, духовный, только это пустой разговор, Мартин. Пустой, потому что, сколько ни старайся, из своей шкуры не выпрыгнешь. В ней ты родился, в ней и помирать будешь. И от тела отца-матери не оторвешься. Живые люди, Мартин, на всю жизнь друг с дружкой связаны. Ты такой же, как все. Тебе мерещится, что ты всем обязан одному себе, что ты сам себя сотворил. А ведь ты рожден женщиной от мужчины.
Мартин. Церкви, короли, отцы — зачем они так много просят? Зачем берут больше, чем заслуживают?
Ганс. Вот вам! А я все-таки думаю, что заслужил больше, чем ты мне дал.
Мартин. Дал! Я ничего тебе не должен! Я есть — вот моя единственная расплата. Ты этим вознагражден сполна, больше с меня брать нечего, никакой отец не может рассчитывать на большее. Вот ты хотел, чтобы я выучил латынь, стал магистром, юристом, и все затем, чтобы оправдать себя. Ну, а я не могу и, главное, не хочу. Я самого себя не умею оправдать. И хватит разговоров о том, что я смог бы сделать для тебя. Я сделал для тебя все, что в моих силах: я живу и жду смерти.
Ганс. Что ты меня все попрекаешь?
Мартин. Я тебя не попрекаю. Но и благодарить особенно не за что.
Ганс. Слушай, я, например, человек не так чтобы очень правильный, но я верю в бога и в Иисуса Христа, его сына, церковь обо мне печется, к свою жизнь я умею так устроить, чтобы иметь от нее какую-то радость. Какую радость получаешь ты? Ты еще из университета, помнится, писал, что один Христос может наполнить светом твое обиталище. Но какой смысл, какой в этом смысл, если ты забился в конуру? Может, тогда лучше совсем ослепнуть?
