заметил по поводу индустриальных работ, что это дело трудное, нашел немного не совсем своевременным отображать в столь цветущем состоянии нашу кооперацию (по поводу «Рабочего распределителя»), так как в этой пятилетке вопрос снабжения не стоит в актуальном порядке. А в общем выставка ему тоже понравилась, и, поздравив меня с успехом, он уехал. А. С. Бубнов посетил выставку два раза. Во второй раз он был с своей маленькой очаровательной дочкой Бубой[239] и пробыл на выставке 3 часа.
К 12 ч. стал собираться народ и к 2 ч. зал уже не вмещал больше публики. Очередь была на улице, что само по себе собрало большое количество народа около громадной арки — окна кооператива на Кузнецкий, через которые видна была часть выставки и битком набитый зрителями зал. Непосвященные прохожие недоумевали, чему приписать это торжество с десятком вереницей подъезжающих роскошных машин иностранцев.
В 2 ч. началась официальная часть, которую открыл председатель «Всекохудожника» Ю. М. Славинский. В теплой речи он вкратце пояснил значение моей ретроспективной за 25 лет выставки и объявил о возбуждении ходатайства перед ВЦИКом о даровании мне звания Заслуженного деятеля искусств, потом под продолжительные аплодисменты представил меня публике. Далее выступал представитель от МОСХа Е. Рижский, в пространной речи указавший, что мою выставку следует изучать, отметил несомненный факт переключения всего творчества от абстракции формалистического экспериментирования к внутреннему содержанию и современной тематике.
Следующим выступал Ф. С. Богородский, которого Ю. М. Славинский, предоставляя ему слово, назвал просто Федей Богородским. Этому Феде уже далеко за 37 лет, он с самого начала революции выступает на выставках, имел с своими беспризорниками громадный успех на выставке АХРР в 1928 г. Особенно его выдвинул А. В. Луначарский. Но внешний вид Богородского, его щеголеватая манера одеваться и веселый нрав больше располагали называть его Федей, чем Федором Семеновичем. Впрочем, за глаза ведь и Федора Ивановича Шаляпина зовут Федей и даже Федькой Шаляпиным. О Феде Богородском я еще буду писать особо как об очень яркой и колоритной фигуре.
Он говорил очень тепло и интересно. После него выступил я сам, вновь встреченный весьма долгими аплодисментами. Я говорил о пройденном мною за 25 лет пути, заставшем меня в двух эпохах: до революции и во время революции. Говорил о моей любви к Москве старой, о ее барочной архитектуре и пр., которая на 50 % занимала место в моем творчестве как излюбленная тема, и о неослабевающей любви моей к Москве новой, с рядом воздвигнутых взамен сломанной старой, обтрепанной ее части новых колоссов, с новыми усовершенствованными мостовыми, постройкой метро, Дворца Советов и проч. и проч. Говорил о моем искреннем желании со всей серьезностью осознать все великое значение созидающегося в нашей стране социализма и своим творчеством способствовать успеху этого строительства. Под долгие аплодисменты я покинул эстраду.
Я совершенно не мог добраться до двери, ведущей в соседнее помещение кооператива: поздравления, рукопожатия, выражения восторга. Все это было в таком количестве, что я без преувеличения скажу: у меня кружилась голова, не, как говорят, от успеха, а от физического состояния, и пот лил с меня градом.
Выставку смотреть, конечно, было невозможно, но что отрадно было отметить, это то, что вся публика себя чувствовала необыкновенно бодро и с подъемом, не в пример тому (скажу не для хвастовства), как несколько растерянно и неудовлетворенно она чувствовала себя на выставке П. П. Кончаловского.
Основным содержанием всех комплиментов, поздравлений и просто замечаний было утверждение, что «давно уже не приходилось видеть столь яркую, сочную и жизнерадостную выставку, как ваша», что «ваши вещи есть подлинное, настоящее искусство, эмоционально насыщенное и актуальное».
В соседнем кабинете правления был сервирован роскошный чай, где весьма чопорно сидели знатные гости, много видных партийцев.
Народ не расходился почти весь <день> до самого конца, когда уже прозвонил звонок о закрытии. На вечер я пригласил к себе художников — близких моих друзей.
* * *
Предыдущую главу я зачеркнул, потому что начал философствовать. Я люблю философию и, сколько мне отпущено, ее изучал, но сам философствовать не люблю. Лучше буду описывать факты из своей жизни просто, без философии.
Вечер с художниками прошел в сплошных тостах и речах. Художники моей выставкой очень довольны. Из встреч и мнений, высказанных мне на выставке, любопытна встреча с Кончаловским. Он о выставке ничего не сказал, а просто поздоровался и спросил: «Ну, как дела?» Я ему ответил: «Ничего, спасибо. Как ваши?» — «Мои хорошо, как всегда». Я: «Да, это хорошо, вот и у меня тоже ничего, все идет как по маслу». Он: «Ну что же, вот и хорошо, это даже очень приятно». Я: «Конечно, а то что же за жизнь, когда дела идут плохо». Он: «Ну, а как вообще?» Я: «Вообще, как когда, иногда очень даже, а иногда ни два ни полтора, вот так вот и живи». Он: «Ну, всего хорошего, меня ждет машина, еду к японцам». Я пожелал счастливого пути. К себе я его не пригласил, раз он едет к японцам. В раздевальне его встретила Жанна Эдуардовна Каганская, и на ее вопрос о выставке он сострил: «Революции мало». Петр Петрович приписывает мне, что я прямо только и думаю о том, чтобы написать что-нибудь революционное. К сожалению, он ошибается, в этом отношении я не далеко от него ушел, потому что я знаю, что это дело трудное.
Из серьезных речей и мнений, высказываемых на вечеринке художниками, выяснилось: они считают, что мой дореволюционный период сильнее и ярче выражен. А. А. Вольтер даже прямо высказал, обращаясь ко мне в своем тосте: «Аристарх, желаю тебе отобразить нашу героическую эпоху постройки новой жизни так же ярко и эмоционально, теми же сильными средствами, которыми ты отразил дореволюционную эпоху».
Другие доказывали, что последний период — период более тонкого мастерства и тонкого глаза, — сильнее и глубже дореволюционного кубофутуристического периода декоратизма и экспериментов. Очень правильно и тонко понимает искусство и верно оценивает мою выставку В. Л. Храповский, сам тонкий и одаренный художник. Искренне и самобытно говорил Сахаров. Гости уже утомились от речей, но он очень просил дать ему сказать. Выше я уже упоминал о Сахарове Василии Федоровиче[240]. Мне нравится его черноземная натура, он преуспевает с каждым днем. Внешность у него типичного коммерсанта, так, из галантерейного ряда, или прямо, что называется, красным товаром торгует. Правда, в крупном масштабе, примерно фирмы Сосипатра
