В отделении милиции при составлении протокола об административном задержании Семенов назвал фамилии министров МВД Абхазии и Грузии и потребовал связаться с ними. Громыхнул гром. Юлиана Семенова с почтительными извинениями на авто с мигалкой и сиреной возвратили в Дом писателей. И с тех пор пицундская милиция — на нудистский пляж ни ногой. Поэтому туда, мой зайчик, ты спокойно можешь меня сопроводить. Никто тебя за это на партийном собрании в твоей "Правде" не взгреет.
— Вера, — злость меня вдруг разобрала, — по корням я крестьянин из лесов Брянщины и никакой не зайчик. Мой товарищ — серый брянский волк. И в наших лесах не принято прилюдно показывать свои пиписки и глазеть на чужие.
— Ладно, — снова звякнула металлом в голосе Вера, — вольному воля, спасенному рай. Ты свободен. Можешь уматываться. А я жажду солнца. Много солнца, и меня, наверное, Надя на нашем пляже заждалась.
Сыграть вечером с Юрой в теннис мне не пришлось. Он, как узнал я от него вечером в столовой, сутки почти провел с Надей. Сначала под луной на море, потом в ее номере и затем на нудистском пляже, где к ним присоединилась покинувшая меня Вера. Втроем они там за вином из бездонной Юриной сумки зависли до ужина.
Уминая с аппетитом котлету, Юра меня уведомил:
— Да, я с девчонками — и с Надей, и с Верой — договорился: они после 21.00 придут к нам в наш бар. Угощенье сегодня — за мной.
Согласие Веры на новую встречу я воспринял как ее извинение за отвешенную ею мне грубоватую фразу: можешь уматываться. Но не тут-то было.
Они ступили в бар: Надя — веселая, Вера — надутая. Надя, поцеловав меня в щеку, опустилась напротив, Вера с жестким блеском в глазах села рядом, не поворотив головы в мою сторону. Я, оказывается, был чем-то перед ней виноват.
Юра мигом доставил за наш столик стопки с коньяком, чашки с кофе и тостом разразился:
— Всего у нас у всех вдосталь, и надо лишь, чтоб иногда нам удача спадала с небес. Ура, вздрогнем!
Вера не выпила весь налитый коньяк, как сделали мы трое, а лишь чуть отпила из стопки:
— Я не буду здесь наклюкиваться. Меня тянет в бар курорта "Пицунда" — там музыка отличная. Поехали туда.
— Мысль правильная, — подала голос Надя.
— Я — за, — поднял руку Юра.
— А я — против, — вырвалось у меня.
Вера наконец-то почтила презренную мою личность своим взглядом:
— Ты недоволен нашей компанией?
Я задал ей встречный вопрос:
— Ты кто по профессии?.
— Я — преподаватель Московской государственной консерватории.
— А вечная твоя профессия от рождения — руководитель. Я же по природе не пригоден исполнять взбалмошные начальственные установки. И вообще, мне сегодня после бара по душе — плавать в ночном море.
— Ну и плавай на здоровье.
Вера встала из-за стола и обратилась к Юре и Наде:
— Если вы — не со мной, я еду одна.
Они втроем уехали.
Утром я не обнаружил Юру с матрасом ни на прав- динском, ни на писательском пляжах. Дрыхнул ли он после бурной ночи или уже жарился с Надей и Верой на пляже нудистском — оставалось гадать.
Отобедав, я вышел из столовой в холл и с удивлением углядел сидящую в одном из кресел Веру. Она поднялась и шагнула мне навстречу:
— Юра сказал, что у тебя сегодня последний день на курорте. Так?
— Да.
— А у нас с Надей еще понедельник, вторник, среда…
Вера взяла меня под руку и прильнула губами к моему уху:
— Есть идея. Поедем сейчас вместе на рынок в Пицунду и купим вкусной еды, хорошего вина и чачи. А вечером накроем стол в гостиной моего номера, позовем Надю с Юрой и отметим твой отъезд. Ты своим не в меру упрямством меня огорчал, но и было мне с тобой приятно. Поэтому нам надо расстаться по-доброму. Ну, согласись…
Я обнял Веру и тихонько похлопал ее пониже спины:
— Сударыня-руководитель, эта твоя директива не вызывает никаких возражений.
Мои проводы прошли весело.
Сразу по возвращению в Москву меня командировали в Элисту — на празднование 550-летия главной калмыцкой книги — "Джангара". Юбилей народного эпоса собрал калмыков со всего света. Все на юбилее было любопытно, и события-разговоры пролетевшего отпуска мне вспоминались очень редко.
Празднование в честь "Джангара" закончилось, а срок моей командировки не истек. Этому очень обрадовался мой былой яростный соперник в шахматах Араша Годжу- ров. Некогда мы обитали с ним на одном этаже в общежитии МГУ, а теперь он жил в пригороде Элисты.
Доставив меня из гостиницы в свою усадьбу, Араша постановил:
— Ты, Николай, не имеешь права не погостить у друга. Выделяю тебе — отдельный домик. Днями, пока я сделки кручу на бирже, сиди в одиночестве и пиши. Вечерами мы, как в доброе старое время, сойдемся на поле брани — за доской шахматной. Угощать тебя моя жена будет простой калмыцкой едой — черной икрой от контрабандистов с Волги, легальной свежей дичью и парной бараниной из наших степей.
О житье у Араши мне жалеть не пришлось.
Из Элисты в воскресенье я прилетел с готовой статьей. В понедельник пришел в редакцию "Правды" и перво-наперво занес мой рукописный текст в бюро машинисток. Потом поднялся в свой кабинет и принялся разбирать почту.
Спустя часик затрещал телефон. В трубке — молодой женский голос. Незнакомый вроде бы голос:
— Мне бы Николая Михайловича!
— Он вам уже внимает.
— Привет товарищу серого брянского волка. Привет морально устойчивому крестьянину. Привет от бесстыжей московской мещанки-нудистки.
Вера уведомила, что ей в последние дни в Пицунде было скучновато без моих россказней. И заявила в духе истинно природной руководительницы:
— В память о мандариновой роще ты должен пригласить меня сегодня в свое логово.
Родился пароль — "мандариновая роща". Вера снова назвала его мне по телефону через неделю. И снова — через неделю.
В очередной понедельник пароль меня на рабочем телефоне не застиг. Но спустя три дня, когда я дописывал новую статью на своей кухне, Вера объявилась в моей домашней телефонной трубке:
— Николай Михайлович, помнишь песню — "Миленький ты мой, возьми меня с собой…"
— Помню.
— А я эту песню сейчас кощунственно исковеркаю — "Миленький ты мой, приди ко мне домой…" Мы с Надей, прогуливаясь по Тверскому бульвару, попали без зонтов под дождь. Пока добежали до моего подъезда — промокли насквозь. С Надей ничего не случилось, а на меня навалились — жуткие сопли и кашель. От них я уже избавилась, но на улицу выходить пока не рискую. А слабо тебе, крестьянину, утешить сейчас визитом хворую мещанку?
Широкий холл подъезда монументального дома на улице Алексея Толстого охранял вахтер. Он был уведомлен о моем появлении и указал путь к лифтам. На седьмом этаже укутанная в бархатный халат Вера открыла дверь квартиры и за порогом чмокнула меня в губы. Я протянул ей авоську с фруктами, скинул кроссовки, влез в тапки, и она спросила:
— Где будем пить глинтвейн — здесь, в прихожей, на кухне, в гостиной?
Я оглядел блестящую паркетом прихожую — квадратную комнату с роялем, стеллажами книг и четырьмя креслами в коже вокруг расписного журнального столика. С левой стороны прихожей через открытую дверь открывался вид на два ряда высоченных стульев вдоль обеденного стола и холодильник. С правой — через такую же дверь — вид на спинку дивана, телевизор и видеомагнитофон. Сообразив, где кухня и гостиная, я прикоснулся к плечу Веры:
— Хворая мещанка, место крестьянина без недугов — в людской. Неси свой глинтвейн в прихожую.
Горячее сухое вино за столиком мы пили, сидя в креслах, из внушительных глиняных фужеров.
— Мне, чуть еще болезной, — Вера сжала полы халата на шее, — ой, как полезно потреблять с тобой подогретые плоды виноградной лозы. Но глянь: напротив входной деревянной двери в квартиру — дверь стеклянная. За ней между ванной и туалетом — две спальные комнаты. Одна — мамина, другая — твоей слушательницы. И если ты немедленно согласишься на экскурсию в мою спальню, то окончательно избавишь меня от хвори.
Экскурсия затянулась не на один час. И завершилась очень для меня неожиданно. Очнувшись от полудремы, Вера взглянула на часы и, как ужаленная, вскочила с кровати. Она накинула халат и забарабанила кулачками по животу моему:
— Вставай-вставай, скоро мама придет.
Я оделся. Вышел в прихожую. Опустился в кресло. Взял еще наполовину полный глиняный фужер. Но вихрем подлетела ко мне Вера:
— Все-все, пойдем к лифтам.
— Погоди. Дай вино допить.
Нет-нет, — затормошила меня Вера. — Мама может появиться с минуты на минуту, а мне тебя неудобно ей показать. Увидит она одежонку твою скверную, прическу безвкусную — сильно за меня огорчится. А нервы мамы, мечтающей, что я возьму в мужья франта Леню, надо беречь. Пойдем.
Через три дня, в понедельник, Вера снова назвала по телефону пароль — "мандариновая роща". И опять в сумерки позвонила в дверь моей квартиры. То, что ей неудобно меня маме показать, я воспринял без всякой обиды. Ее честное признание — нисколько мне не было противно.
