— нет, это радость неизмеримо бо́льшая.
«И моя копеечка не щербата», — удовлетворенно цедит он сквозь зубы любимую фразу Захарыча, медленно слезая с мачты.
Впрочем, когда на земле Петра Синицына обступают обрадованные монтажники, ликующий инженер и мастер Захаров, глядящий теперь на него не с обычной своей снисходительностью, а с почтением, когда все наперебой начинают его хвалить, поздравлять, он только хрипло произносит:
— Попить бы, а? Водички бы холодненькой... Дайте попить!
Сон
В знойный летний день я шёл по плотине, подпиравшей большое водохранилище.
Плотина эта как бы разрубала пейзаж на две равные части, полные самых вопиющих противоречий. Справа от неё далеко, пока доставал глаз, зыбилась на солнце зеленоватая прозрачная волна, чуть подпушённая нежнобелыми барашками. Слева, тоже до самого горизонта, простиралась степь. Она лежала ниже воды, и на её ровном, тусклозелёном фоне то здесь, то там желтели незажившие рваные раны, нанесённые ковшами скреперов.
Над водой кружили чайки, то падая, то вздымаясь в ветровом потоке; вдали, подпрыгивая на волне, плавала пара чирков. Вода разливалась так широко и привольно, что, глядя на неё, невольно думалось, что озеро это вечно плескалось здесь, отражая в своих водах неутомимо сиявшее солнце. Но стоило взглянуть в другую сторону, как сразу становилось ясно, что и волны, и чайки, и чирки появились здесь совсем недавно, и появились не сами, а приведены созидательной волей человека.
Даже воздух — и тот здесь противоречив. Он был влажен и свеж, как всегда бывает у озёр и морей. Но вместо сырости водорослей он отдавал терпкими ароматами полыни, чебреца и других степных трав, растущих обычно на сухой, потрескавшейся, бедной влагой земле.
Плотина была совершенно пустынна. Белые лёгкие башни насосной станции, поднимавшиеся над ней в зыбком полуденном мареве, казалось, плавали в мираже. Лишь возле бетонного водослива на откосе, у самой воды, темнела неподвижная человеческая фигура. Приблизившись, я рассмотрел молодого плечистого парня с кудрявой медно-рыжей головой. Охватив руками колени, он следил за тем, как с аппетитным нарзанным шипеньем накатывали на берег одна за другой маленькие волны.
Возле него лежали туго набитый и аккуратно завязанный брезентовый вещевой мешок, из тех, какие солдаты звали на фронте «сидорами», потёртый ящик патефона и новенькая, совсем ещё не обмятая шляпа из бархатистого фетра.
— Рыбу ловите?
Парень с неохотой оторвал от воды взгляд больших белёсых глаз, замкнуто смотревших из-за светлых ресниц.
— Кто это позволит её здесь ловить, рыбу? Тут рыбу разводят, — сказал он; помолчал и точно для себя добавил: — Прощаюсь... Уезжаю вот, машину жду. Застряла где-то окаянная машина, чёрт бы её побрал!
Он не очень располагал к себе, этот хмуроватый плечистый рыжий человек. Но я тоже ждал машину, которая вот-вот должна была появиться на степной дороге, и потому присел возле него на каменную облицовку откоса, нагретую солнцем.
— На новую стройку переезжаете?
— Зачем? К себе, в МТС. Срок мой истёк. Хлеба́-то — вон они какие, скоро убирать... Комбайнер я, понятно?
— Ну, а сюда сооружения поглядеть приезжали?
— Зачем? Тоже нашли экскурсанта! Работал здесь на монтаже, в бригаде товарища... Да что я вам говорить буду! Всё равно, видать, не здешний, наших людей не знаете.
— Как же так? Комбайнер и монтажник — очень уж разные профессии.
— А вот так, как есть. Для человека с головой ни одно дело не закрыто. Была бы башка на плечах да охота — всему научиться можно. У нас вон в монтажной бригаде даже бывший парикмахер был. А я комбайнер. Тут металл, там металл; тут механика, там механика... Мне легко. — Чесанув пятернёй медные свои кудри и озорновато блеснув белёсым глазом, он добавил, усмехаясь: — У нас в эмтеэсе тоже вот нашлись такие-то: куда ты мол поедешь от своего комбайна, какой от тебя там прок... ну и прочее разное в этом роде. Тут мол тебе и слава и почёт, и трудодни, и девки с ума сходят, а там затеряешься, как иголка в стогу. Сиди мол дома, чего тебе тут не хватает... А я вот не затерялся!
— Не хотели из МТС отпускать?
— А как же! Я у них там на всю зону самый что ни на есть передовой. Я им человек во как, позарез нужный! Ну они за меня и взялись — и миром, и лихом, и уговором, и угрозой: не пустим, и всё. И без тебя строителей хватит, рыжих твоих вихров там не видали! А я вполне конкретно упёрся — и ни в какую. Мне эта стройка так в сердце въелась... Уйду — и всё! Жить не стану, коли на ней всласть не работну... Отговаривали меня наши эмтеэсовские, отговаривали, можно сказать, целым общим собранием; потом директор не устоял, плюнул: «Шут с тобой! Хлеб уберёшь — и катись! Отпускаю до будущего урожая».
Ну он-то разрешил — это ладно, а ребята, товарищи-то мои, комбайнеры, трактористы, эти — нет. Эти так: «От ремонта бежишь! Неохота с ключом под машиной лежать, пенкоед».
А один бригадир наш, Василий Парфёныч, — этот и вовсе чёрт-те что заподозрил. Стал я прощаться, а он свои руки назад: «И руки тебе, говорит, не дам, и доброго пути не хочу желать тому, кто от родного дела да за длинным рублём пускается».
Длинный рубль! А у меня вон еще позапрошлогодний хлеб лежит, на трудодни полученный. На базар тащить вроде совестно, съесть — не съешь, много. Девать некуда... И ладно бы, какой-нибудь там барабошка это сказал, а ведь нет — старый партиец. Да и хоть бы один на один, а то при всей мастерской, и нарядчица наша Надя тут была. Так мне от этих слов его обидно стало! «Ладно, говорю, ребята! Вот будущим летом к вам вернусь, море за собой в степи наши приведу — станете у меня прощенья просить, не прощу вам таких
