Никто не мог угадать. Странное поведение Фернанда, засвидетельствованное Вартоном, было для всех загадкой. Действительно, это обстоятельство вызывало на серьезные размышления. Многие пытались объяснить его, но ни одно из высказанных предположений не казалось правдоподобным.
Если бы по соседству находился поселок интеллигентных людей, то можно бы было предположить, что слуга Дюпре возвращался оттуда, а вошел таинственно потому, что было поздно и что он боялся выговора от господина; но таких соседей не имелось.
С другой стороны, если бы слышно было, что по соседству бродят враждебные дикари, можно было бы объяснить странное поведение этого человека, разумеется, неуспокоительным образом для рассуждавших.
Но так как они не видели диких и не слышали о них ни во время пути в Сан-Сабскую миссию, ни по прибытии в нее, и так как знали, что южные команчи — единственные индейцы, которых можно здесь встретить, находились в мире с техасским правительством, то и ночная прогулка и скрытность Фернанда не могли иметь к ним отношения.
Наконец, поведение его оставалось для всех присутствовавших загадкой, требовавшей объяснения.
Прекратив этот разговор, собеседники продолжали попивать бордо, закусывать конфетами и щелкать орехи, сорванные в саду миссии, и повели речь о предметах более приятных.
Глава LI. ДВЕ РАЗЛИЧНЫЕ ЭМБЛЕМЫ
— Какими, однако, сибаритами были эти старые испанские монахи! Посмотри, как они устроили этот сад. Эти скамейки под тенью деревьев, эти фонтаны, которые должны быть так хороши во время действия. Несмотря на все то, что можно сказать по поводу нравственности святых отцов, надобно сознаться, что у них было много вкуса при выборе места для садов. Вообще они любили роскошь.
Так говорила Джесси, обращаясь к сестре, проходя с нею по саду бывшей миссии в то время, как мужчины, сидя за столом, беседовали о Фернанде.
Встав из-за стола, обе девушки, у которых в тот вечер не было гостей женского пола, не ушли в мрачную гостиную, а отправились на вольный воздух, увлеченные блестящим лунным светом.
— Что касается до их наклонности к сибаритству, то я об этом не могу ничего сказать, — проговорила Елена, — но видно, что они любили плоды, так как у них тут большое разнообразие фруктовых деревьев.
И она осмотрелась вокруг. Здесь были фруктовые деревья всех почти пород: апельсинное, лимонное, манговое, гранатное, персиковое деревья и более свойственные северному климату грушевое, яблоневое, абрикосовое, сливовое, вишневое.
— Так как почти все эти деревья до одного — нетехасского происхождения, то, стало быть, их выписывали в свой сад люди, которые любили, что называется, пожить в свое удовольствие.
— Тем лучше для нас, — весело отвечала Джесси. — Из всех этих душистых цветов выйдут со временем вкусные плоды. Ах, Елена, ведь это будет великолепный сад, когда вычистят аллеи и исправят фонтан. Луи обещал мне сделать это по окончании посева. Не правда ли, тогда это будет настоящий рай?
— А мне он больше нравится в этом диком состоянии: я предпочла бы, чтобы он оставался как есть. Мне нравится эта запущенность.
За этими словами последовал вздох из самой глубины сердца.
— Как ты можешь говорить так, сестрица? — отвечала Джесси. — Ведь из того, что мы прибыли в Техас, не следует, что мы сделались дикарками, жили бы в пустыне и ничего бы не возделывали. Нет, надобно, чтобы Луи снова привел в порядок этот пустынный сад и окрестные поля. Да, он сделает это, когда мы женимся, если не прежде.
На это Елена отвечала вздохом, еще более глубоким и болезненным. Она не могла не сравнить своего жалкого положения с блестящим положением младшей сестры. Луи Дюпре был фактически хозяином всего окружавшего; ему принадлежало все, хотя, надо отдать ему справедливость, креол из любезности уступил будущему тестю управление всем хозяйством. Но, кроме этих двух хозяев, была еще личность, которой не смел ослушаться молодой плантатор, которая вела обоих на шелковых помочах, казавшихся крепче железной цепи. Это была его невеста, золотистые волосы которой были ему дороже всего золота, привезенного им в Техас.
При мысли обо всем этом, Елена, прежде такая гордая, не могла не почувствовать унижения. Но измученное сердце ее не ощущало ни ревности, ни зависти относительно благополучия сестры. Если бы Чарльз Кленси мог воскреснуть теперь, когда она знала, что он остался ей верен, если бы он мог разделить с ней судьбу в какой-нибудь скромной хижине Техаса, вся пышность, ожидавшая ее сестру, все величие земное не произвели бы на нее ни малейшего впечатления.
Она не отвечала на восторженные слова Джесси, которая, предаваясь розовым мечтам о будущем, продолжала идти в конец сада. Елена молча следовала за ней.
Когда Джесси обернулась, то очутилась лицом к лицу со своей сестрой и заметила в ее чертах грустное выражение. Испугавшись вдруг, не она ли была причиной этой грусти, Джесси хотела ее утешить, но жест Елены остановил ее. Два дерева осеняли аллею в том месте, где они находились в ту минуту; ветви их сплетались над головами молодых девушек: одно служило символом счастливейшего часа в жизни, а другое — самого печального. Одно было померанцевое дерево, а другое — кипарис. Первое было покрыто цветами, как и всегда, а второе имело только листья, но не цветы.
Елена Армстронг протянула руку к каждому дереву и сорвала с одного веточку, а с другого — цветок; взяв цветок, она воткнула его в золотистые волосы Джесси, а ветку вложила в свои черные, как вороново крыло, волосы.
— Этот флер д’оранж для тебя, сестрица, — сказала она, — а для меня кипарис; значит, мы убраны, как следует — ты к венцу, а я в могилу.
Глава LII. ПОСТОРОННИЙ
Эти слова казались как бы вещими. Бледные щеки и грустный взгляд Елены, озаренные яркой луной, поразили сердце Джесси, словно отравленная стрела.
Радость ее отлетела в одно мгновение.
Она бросилась к сестре, обняла ее, и ее обильные слезы потекли на плечи Елены.
Не первый уже раз младшая дочь полковника Армстронга пыталась утешить старшую. Не было дня с известной катастрофы, чтобы она не старалась выказать ей симпатию, а эту минуту более чем когда-нибудь Елена казалась в отчаянии. Выражение ее лица, при великолепном очертании форм, делало ее похожей на богиню уныния. Древние живописцы и греческие ваятели дорого дали бы за подобный образец.
Несколько мгновений сестры стояли обнявшись. Лица их соприкасались и слезы смешивались. Плач Джесси был сильнее вздохов, которые старалась она превратить в улыбку.
