Приехав к родителям, Марьетта не сказала, что свободна до вечера воскресенья, напротив, заявила, что должна вернуться на следующий день в семь часов.
На шаланде сохранилась ее кровать, навевавшая детские сны под шорох волн и потрескивание старой посудины. В эту ночь девушка не могла уснуть, вся во власти противоречивых чувств. В душе перемешались тревога за успех ее предприятия, страх перед неизвестностью, жалость к родителям, огорчение, что не может с ними проститься, и счастье при мысли, что через месяц она увидит Поля. Все это бродило у нее в голове и не давало успокоиться.
Утром Марьетта старалась сохранять обычный вид, казаться естественной, но это не совсем удавалось. Девушка была необычно молчалива. Ей хотелось слишком многое сказать, и она боялась проговориться. Скорая разлука с родителями надрывала душу.
«Дорогие мои, — думала Марьетта, — если бы вы знали, что через несколько часов я вас покину и, быть может, навсегда! Если бы ведали, каким опасностям я буду подвергаться…»
Душевная боль была столь остра, что замирало сердце. Она не могла есть, и, когда ужин закончился, две крупные слезы невольно поползли по ее бледным щекам.
— Что с тобой, моя девочка? — обеспокоилась мать.
— Ты плачешь? — удивился Биду. — Почему?
Марьетта разрыдалась. Слезы сняли напряжение, и она смогла сказать, что очень тоскует по Полю.
— Как подумаю, что увидела его именно здесь, когда папа Дени вытащил его из воды, у меня разрывается сердце, — объяснила она свою печаль.
— Надо же было Дени спасти ребенка, чтобы потом погубить! — пробурчал Биду.
Трогательная сцена рождественского вечера вновь предстала перед глазами Марьетты, и ей действительно стало еще грустнее. Старики отнесли ее слезы на счет воспоминаний и принялись утешать.
— Дитя мое, — говорил старый моряк, — папа Дени вскоре найдется. Если он виноват во всей этой истории, наш бедный Поль вернется. Надо ждать!
Желая отвратить ее мысли от поездки, которой так боялся, Биду добавил:
— Черт! Если бы это не было так далеко, можно было бы поехать к нему туда, может, даже устроиться там… Но это невозможно, такое путешествие очень опасно, в этой чертовой стране куча болезней, ты их просто не перенесешь!
Добряк Биду, не подозревая об этом, сыпал соль на раны своей дочери!
Наконец Марьетта поднялась и взяла свой сверток, объяснив матери, что по дороге должна занести работу.
Было около шести часов вечера. Заливаясь слезами, девушка расцеловала родителей и покинула шаланду. С набережной сквозь опустившийся туман в последний раз помахала рукой и стала подниматься по каменной лестнице. Потом снова обернулась на шаланду. Контуры старой баржи расплылись и превратились в силуэт громадного судна, плывущего туда, за горизонт, где страдал ее любимый.
У девушки в запасе было три часа. Ей казалось, что она уже на пути в Сен-Лоран, она думала о том, что совсем одна перед таким испытанием. Марьетта пошла пешком, пересекла площадь Карусель, прошла улицу Оперы, затем улицу Обер и улицу Комартен. При виде церкви Святого Людовика[136] ей пришла мысль зайти помолиться, чтобы Господь не оставил ее и покровительствовал до конца опасного путешествия. Марьетта редко ходила в церковь — не было времени, но по большим праздникам иногда она посещала мессу. Девушка вошла в храм. Он был роскошен. В этом районе Парижа жили богатые прихожане. Сначала она оробела, показалась себе слишком бедно одетой, подумалось, что в маленькой церквушке их квартала Бог скорее бы услышал. Но она забыла сходить гуда накануне и теперь испытывала угрызения совести. Шаги гулко отдавались в тишине огромного здания. Марьетта не захотела идти дальше и преклонила колени недалеко от двери. Свой сверточек она положила рядом. Сначала молитва не получалась. Ей словно нечего было сказать Богу, она не знала, как к нему подступиться. Без всяких мыслей девушка погрузилась в свое горе. Ее бедное сердце раскрылось, из глаз хлынули обильные слезы. Понемногу из глубины памяти всплыли отрывки молитв, которым в детстве учила мать. Она стала их повторять, и постепенно с ее губ полились горячие слова:
— Боже, сделай так, чтобы со мной ничего не случилось… сделай так, чтобы я нашла моего любимого, чтобы признали его невиновность и мы соединили наши жизни…
Охвативший Марьетту молитвенный порыв удивил ее саму. Никогда прежде она такого не чувствовала. Но тут же пришел и страх — ведь уже много лет девушка не думала о Боге, и вдруг теперь, когда она обратилась к нему, он не услышит? Голова закружилась, как на краю бездны. Представилось, что постигшее ее несчастье — наказание за грехи… Страх усилился, и терзаемая им душа принялась умолять:
— Боже! Я отдалилась от Тебя, часто о Тебе забывала и недостойна Твоей милости… Сжалься надо мной, прости меня, ведь Ты добр и милосерден! Я никому не причинила зла. Не оставляй меня, я совсем одна и нуждаюсь в защите…
Марьетта долго еще молилась, не замечая, что уже стемнело. Внезапно она осознала, что поздно, и испугалась. Ведь ее поезд был последним перед единственным в месяц пакетботом[137]. Марьетта поспешила на вокзал.
Через четверть часа девушка сидела в купе. Все пассажиры поезда ехали либо на Антильские острова, либо в Панаму[138], либо в Гвиану.
В купе третьего класса, кроме Марьетты, находились еще четыре человека. Среди них была одна мулатка, вид которой поразил юную путешественницу, ей сразу представилась страна, куда она направлялась.
Мулатка была полной женщиной примерно тридцати пяти лет, со светло-шоколадной кожей. Великолепные зубы оттеняли яркость полных губ, складывавшихся в добрую улыбку. Широкий нос, бронзовый отсвет на лбу и щеках, сияющие, как черные алмазы, глаза и пышные волосы под кокетливой наколкой притягивали взгляд Марьетты. От женщины веяло добротой и сердечностью. Она вела негромкую беседу с соседом, цветным лакеем в ливрее. Они разговаривали на каком-то очень мягком наречии, которого девушка почти не понимала. Мулатка с видимым удовольствием курила маленькую беленькую трубочку с тонким мундштуком и время от времени сплевывала, как заправский курильщик.
Показывая в широкой улыбке белые зубы, женщина воскликнула:
— О, я очень рада вернуться и вновь увидеть мою страну!
Из разговора, ведшегося наполовину на креольском, наполовину на плохом французском, Марьетта узнала, что мулатка была кормилицей у детей одного офицера высокого звания из морского комиссариата, бывшего ранее большим начальником в Кайенне. Его недавно назначили губернатором Французской Гвианы, и теперь он ехал с семьей к месту назначения.
