Оркестр играет «На сопках Маньчжурии».
Жанна Либредо поражает мишень за мишенью так легко и уверенно, что меня перестает мучить мысль, будто именно сегодня произойдет роковая ошибка.
Сколько раз впоследствии я пытался восстановить в памяти картину нашего выступления в цирке, но это не удавалось, словно я был тогда загипнотизирован. Запомнилась мертвая тишина в момент, когда на наших головах были закреплены и зажжены свечи. Умолк оркестр, сотни людей, затаив дыхание, следили за каждым движением артистов.
Нет, я не рожден для манежа и тем более для расстрела на глазах у публики. Мне казалось, что вон тот жирный боров, сонно глядящий из второго ряда, сразу ожил бы, расколи мне голову мадам Либредо. На его лице написано: «Что мне ваши детские забавы! Свечу каждый потушит, а вот в глаз попасть — это да…»
Застываю, как изваяние. Мгновение, пока я в страхе ждал выстрела, показалось вечностью. Я уже видел себя лежащим на песке с простреленной головой. Ах, как хотелось оказаться сейчас на Крещатике или у себя на улице, а еще лучше — дома. Я вспомнил мать, братьев, сестер, представил себе их горе после моей безвременной гибели, и мне стало ужасно жаль себя. Но не успел я отдаться этому чувству, как прозвучало три хлопка, и по ликованию зрителей я понял — меня уже расстреляли. Жанну Либредо вызывали на бис, публике чертовски хотелось еще раз увидеть «казнь». Спасибо Санькиной маме. Вместо повторения номера она прострелила свою шляпу, подбросив ее вверх. За кулисами нас обнял Пауль Самсонович, а затем и Гуттаперчевый Человек.
— Молодцы, хлопчики, право молодцы! — похвалил Борис Ильич.
— Тебе бы за них взяться, — сказал ему Пауль Самсонович. — Из них вышло бы изумительное трио акробатов. Некому заняться ими.
— А это идея, — разглядывая нас, согласился он и обнял Саньку за плечи. — Приведи своих дружков ко мне домой, мы кое-что обсудим.
Теперь, когда Борис Ильич снял с себя шитый позументами костюм и надел простые брюки, косоворотку и фуражку-керенку, он казался мне оскорбительно будничным. Но на пиджаке, который он небрежно набросил на плечи, я заметил орден Красного Знамени. Это единственное, что выделяло его среди артистов, толпившихся за кулисами.
Теперь все принцы, герцогини, амазонки, шейхи, джигиты, сверхкрасавицы и сверх-силачи предстали перед нами вполне земными и простыми женщинами и мужчинами. Даже досада разбирала.
Степка ушел ночевать к себе в подвал, потому что Андрей Васильевич приехал на несколько дней домой. У нас все уже спали, бодрствовала только мама, стирая рубашку своего «артиста». При моем появлении она вытерла передником руки, отрезала ломоть хлеба и налила чаю. Пока я ел, она сидела на табурете и молча глядела на меня. Глаза у нее туманились грустью, в них легко читалось: «Ешь на здоровье, сынок. Я знаю — тебе это на один зуб, но что поделаешь, — в доме столько ртов, и всем хочется есть. Начнешь работать и зарабатывать, тогда по два раза в день стану жарить тебе котлеты на подсолнечном масле».
— Ты на самом деле выступал в цирке? — спросила мама.
— Ясно! Разве можно выступать не на самом деле?
— А вдруг ты убирал конюшни?
— В одежде принца не убирают конюшни, да будет тебе известно.
— Почему же из тебя ни слова нс вытянешь? Можно подумать, будто твое имя не сходит с афиш: «Вова Радецкий — знаменитый артист». — Она снова принялась стирать.
— Что рассказывать, когда из головы не выходит Гуттаперчевый Человек!
— Какой гуттаперчевый? До сих пор я знала только плохих и хороших людей, оказывается, есть еще один сорт — гуттаперчевый?..
Не доев хлеба, я спросил:
— Выходит, мир делится на хороших и плохих людей, но почему страдают главным образом хорошие?
— Откуда тебе это известно?
Я не слепой. К чему Керзону две руки? Обманывать людей он мог бы и с одной… А у Гуттаперчевого Человека нет правой руки, хоть она ему нужна до зарезу.
— Я не все поняла. Стирать и одновременно отгадывать загадки, сыночек, мне не но возрасту.
— Какие загадки? Ответь, пожалуйста, на мой вопрос: почему страдают все порядочные люди, даже умирают прежде всего честные?..
— Вот фантазер! Ты в похоронной конторе ведешь учет?
— Доказать тебе?
Мать вытерла тыльной стороной ладони потный лоб.
— Не нужно доказывать… Твоя мама, слава богу, не последняя дура. — Она присела рядом и отрезала еще кусок хлеба. — На земле много несправедливости. Хорошие люди не могут оставаться равнодушными. Они ведут борьбу со всяким злом. Тогда люди с черной душой наносят им удары в спину. В товарища Ленина стреляла злодейка Каплан, будь проклято ее имя навеки. Плохие люди обычно каменные, их ничто не волнует, и когда они Делают подлости, совесть их не мучит. Поэтому они и живут дольше.
— Значит, если хочешь долго жить — будь подлецом? — спросил я.
— С тобой, Вова, невозможно разговаривать. На любой ответ у тебя в запасе сто вопросов. Умирают все, но порядочные люди оставляют по себе добрую память.
Мама явно запуталась в своих философствованиях. В таких случаях она всегда начинает сердиться.
— Ну, хватит болтать, спать пора. — Мама решительно встала и погасила свет.
Под полом скреблась мышь и мешала размышлять о Борисе Ильиче и о многом другом, беспокоившем мое воображение…
Государственная тайна
Мамины поговорки могут свести с ума: «Под лежачий камень вода не течет», «На ленивой земле и трава не растет», «Легче говорить, чем делать» и еще в таком роде. Тут лучше всего стиснуть зубы и молчать. Иногда мне начинает казаться, будто я — виновник безработицы. Для своих атак мама выбирает время именно перед сном, когда я, лежа в постели, рисую в своем воображении картины одну приятней другой. Хочется совершить что-то необыкновенное, фантастическое, такое, от чего Зина пришла бы в изумление, — подвиг, который затмит и Санькину образованность, и Степкин тенор. И вот именно в такие минуты, когда я вместе с Амундсеном погибаю во льдах Северного полюса, веду, подобно Котовскому, в атаки конные полки, удачно бросаю бомбу в карету императора Александра, выношу из охваченного огнем дома полумертвую тяжеловесную Зинину мать, — начинаются поучения. В меня стреляют поговорками, пословицами, открывают огонь из орудий крупного калибра, беспощадно разрушая все волшебные замки.
Но сегодня мама словно в рот воды набрала: из райкомола принесли записку от самого Студенова, он просит меня зайти к нему в девять часов утра. Мама радуется — теперь, мол, обязательно пошлют на работу. Не стану ее разочаровывать. Пусть тешится надеждой. Зачем я понадобился Студенову? Жаль, нет Степана. Он уже вышел на широкую политическую арену и дома бывает редко — днюет и ночует на заводе. Молодежь верфи пообещала к десятилетию Октября закончить ремонт большого парохода. Степан считает, что без него такую задачу ребятам не одолеть, У нас он ночует иногда, после репетиций «Синей блузы». Да, чуть не забыл. Степан Головня — солист. Нет, вы подумайте, как повезло! Это все дело Зининых рук. Она не только аккомпанирует, но и во всем ему помогает. Он и Лесе перестал отвечать на письма. Наверное, втюрился в Зину Шестакович. С таким мордоворотом пусть не корчит из себя Карузо. Во всяком другом деле можно уступить товарищу, иногда для него и жизни не жаль, но здесь — не надейся и не жди… Я ужасно ревнив, трудно даже себе представить, до чего ревнив. Не случайно я так дико боюсь щекотки. Кто виноват, что во мне гнездится, как любит выражаться Студенов, пережиток, оставшийся в наследство от буржуазного общества? Интересно, комсомольцы ревнуют или нет? Раз комсомолец способен отбить девчонку у беспартийного, значит, и приревновать он может. Между прочим, буржуазные замашки не к лицу комсомольцу.
С тех пор, как Степан нацепил кимовский значок, у него на дружбу не хватает времени. Сегодня прибыло письмо от Леси. Она пишет часто, а отвечает ли Степан — точно сказать не могу. Одно письмо он забыл на столе, я его прочитал. Ничего такого… Думал — о любви… Но в конце письма даже нет слов «целую, твоя Леся». Ну, да не в, моем характере вмешиваться. Это их личное дело.
У меня с Зиной — другие отношения, я ласкаю ее волосы, длинные пальцы, иногда она даже целует меня. Не на самом деле, конечно. Это я так, мечтаю… Благо, человек в конце концов засыпает, а то ведь до чертиков домечтаться можно. Утром солнце рассеивает грезы, утром человек никогда не мечтает. Попробуй помечтай, если тебя будит Санькин дикий свист.
— Эге-ге-ге! — кричу я с балкона. Из соседнего окна выглядывает испуганный отец композитора, или, как он себя напыщенно рекомендует, личный друг бабушки русской революции — Брешко-Брешковской.
Саня свистит пронзительно. Я съезжаю с четвертого этажа по перилам, подбадривая себя свистом. Вслед несутся проклятия соседей.
