Герцог поведал о них им обеим, так что каждая уверилась в том, что ими завладела другая в ущерб ей самой; они вознамерились разорвать друг дружку в клочья у одной общей подруги, где они нечаянно встретились. Сначала они подтрунивали друг над дружкой ни с того, ни с сего, затем незаметно перешли на грубости, при этом как одна, так и другая проявили столь мало рассудительности, что взаимно обвинили одна другую в принятии этих даров, вовсе не заботясь о том, что вся компания получит неоспоримое доказательство изъянов их добродетели. Я узнал об их ссоре и пришел от нее в восторг, решив, что недурно сделаю, еще приукрасив эти ложные слухи, поскольку не было ничего полезнее для меня, чем эта нежданная диверсия. Произошли и кое-какие столкновения среди любовниц Герцога д'Эпернона — они вообразили, что эти подарки исходили от него и были отданы Секретарем одной фаворитке, причем им самим не досталось ни крошки. [197]
Дама, Отшельник и Принц
Тактика галантности.
Тем временем, когда все это происходило и каждый получал удовольствие точно так же, как и я, натравливая этих женщин одну на другую, я втихомолку втирался в доверие к той, к кому у меня было дело. Приключения моей мантии принесли мне первый успех; она наравне с другими проявила любопытство взглянуть на нее, и либо я льстил себя пустой надеждой, или же я и вправду имел к этому некоторый резон, мне показалось, будто я узнаю в ее глазах нечто настолько располагающее ко мне, что я вбил себе в голову, если бы я мог появиться перед ней в другом одеянии, чем в том, что в настоящее время было на мне, я, быть может, подобрал бы какой-нибудь ключик к ее сердцу. С самого первого моего разговора с ней я ощутил ее добрую милость ко мне. Я построил на этом такой замысел, какой должен был бы напугать меня вместе с моей длинной бородой, но какой, тем не менее, [198] я хотел привести в исполнение. Я решил сделаться влюбленным. Впрочем, я хотел осуществить это без всякого барабанного боя. Я счел, что мне совсем не помешает немного таинственности, особенно в деле с такой женщиной, что должна была бы гордиться своим положением возлюбленной Принца Крови. Я взял себе за правило, дабы лучше исполнять роль персонажа, какого я представлял, шляться по всем домам, выпрашивая милостыню. Не то, чтобы у меня была в этом какая-нибудь нужда — слава Богу, я не страдал от отсутствия денег; у меня имелось более двух сотен пистолей в моем кошельке, и больше того, меня кормили чем только душе угодно у Лас-Флоридеса. Потому он и не хотел, чтобы я вот так рассыпался в поклонах, говорил мне во всякий день, что это некрасиво и нечестно для человека, ни в чем не испытывающего недостатка. Он говорил мне даже, что заниматься таким ремеслом это значит отбирать хлеб у бедняков. Я извинялся тем, что исполнял обязанности человека моего положения. Я отвечал ему, что нищенство должно быть исключительным уделом отшельника и сразу же останавливал его столь веским резоном. Тогда он оставлял меня в покое, видя, что все его выговоры абсолютно ничему не служили. В самом деле, кроме того, что я находил это основой моего нового призвания, я всегда узнавал что-нибудь новенькое в домах, куда я захаживал. Я старался извлекать из новостей свою пользу, и далеко не всегда это было для меня непригодно.
Кокетка.
Я очень часто наведывался к Даме, и даже в те часы, когда не всем было позволено туда заходить. Я даже иногда заставал ее едва проснувшейся, из страха, как бы не встретиться там с кем-нибудь. Я хотел использовать все мое время для продвижения моих дел подле нее или, скорее, дел Кардинала. Как бы там ни было, понаблюдав за моими частыми визитами, она сочла за удовольствие трогать меня за сердце. Она подозревала, что оно уже немного привязано к ней, поскольку я наносил ей столь [199] настойчивые визиты. Итак, вменив себе в похвальбу или в настоящую заслугу возможность сказать, что она очаровала бедного отшельника, она воспользовалась всеми украшениями, какие имела, и всеми теми, какие могла позаимствовать, дабы причислить меня к толпе своих обожателей.
Я вскоре осознал ее намерение. Да и нетрудно было его раскрыть, хотя бы по тем льстивым комплиментам, какие она мне расточала. Она говорила мне по десять раз на дню о моем так называемом мужестве и о том, как я лицемерю, чтобы заставить говорить о себе еще больше; она говорила о совершенной бесполезности для меня выказывать столько скромности, поскольку моя мантия достаточно говорила о том, каков я был. Я в конце концов позволил ей говорить все, что угодно, поверив в то, что я выиграю намного больше, соглашаясь с ней во всем, чем сопротивляясь ей, как я делал прежде; я даже был счастлив навести ее на мысли о моем положении, почти открыто дав ей понять, что я вовсе не тот, кем казался; итак, я ей ответил однажды, тогда, как она вновь завела разговор об этого сорта вещах, что она прекратит удивляться, если узнает все, что известно мне. Она не могла понять, что я хотел этим сказать, и так как вполне достаточно обронить хоть одно двусмысленное словечко, чтобы невероятно возбудить любопытство любой Дамы, эта, кто была еще более любознательна, чем другие, не оставляла меня больше в покое, настаивая на объяснении ей этой тайны. Я ей сказал, дабы еще больше ее воспламенить, что это слово сорвалось у меня с языка совершенно случайно, и она не должна придавать ему ни малейшего значения. Я не слишком дурно преуспел в моем намерении; итак, далеко не приняв мой ответ буквально, она столь горячо пожелала вытащить из меня мой секрет, что в конце концов я был вынужден ей сказать, чтобы она запаслась терпением, по крайней мере, до завтрашнего дня. Она с большим трудом на это согласилась, но, наконец осознав, что срок был [200] недолог, заставила меня пообещать вернуться повидать ее в этот день в тот же час. Я оказался еще более ранней пташкой, чем она мне наказала, и застал ее в постели; она сказала мне, едва меня заметив, что я человек слова, и одно удовольствие иметь со мной дело. Я ей ответил, что желал бы всегда поддерживать в ней это доброе мнение, но очень боюсь потерять его тотчас, как только удовлетворю ее любопытство. Потому-то я просто не в силах что-либо ей сказать; таким образом, если она желает узнать мой секрет, ей надо дать себе труд самой прочитать его на бумаге; именно туда я его поместил и был готов отдать его ей тотчас же, как она мне это прикажет. Дама была более любознательна, чем осмотрительна, потому, хотя она, разумеется, подозревала, что я хочу ей вручить всего лишь признание в любви, она мне сказала без всяких церемоний, что примет все, что бы я ей ни представил.
Загадочный пакет.
Я держал пакет, совершенно готовый ей его вручить или же сунуть его назад в мой карман в зависимости от ответа, какой она мне даст, но, увидев, как она уже протянула руку, чтобы его принять, я все ей отдал, а затем вышел, как ни в чем не бывало. Я подождал, пока она его раскрывала. Она прекрасно видела, что я удалился, и позвала бы меня, если бы пожелала. Но она почувствовала, что я ей преподнес нечто более весомое, чем просто письмо, и не зная, что бы это могло быть, она хотела скорее разобраться в этом, а потом уже думать обо всем остальном. Пакет содержал пятьдесят бумажек, уложенных одна на другую, как если бы я хотел ее хорошенько позабавить до тех пор, пока не уйду. Она сочла, по меньшей мере, что именно это входило в мой намерения, поскольку я вложил туда такое большое количество, что она даже растерялась — сумеет ли она когда-либо с ними покончить. Как бы то ни было, проявив терпение развернуть их все одну за другой и просмотрев, не было ли среди них хотя бы одной, на какой было бы что-нибудь написано, она [201] обнаружила в самом низу коробочку с миниатюрным портретом внутри.
Она не знала, что бы это могло означать, не находя никакой связи между этим портретом и тем, что я ей пообещал. Поначалу это навело ее на странные мысли по моему поводу. Потом она приняла меня за человека, занимавшегося не одним-единственным ремеслом, и вбив себе в голову, что я взялся преподнести ей подарок от имени кого-то другого, она открыла коробочку, дабы посмотреть, кто же мог поручить мне такое задание. Она была совсем неправа, заподозрив меня в этом. Я никогда не был таким человеком, чтобы работать ради кого-то другого, и хотя при Дворе подобный персонаж далеко не редкость, он мне всегда не нравился настолько, что я считал всех этих людей особами без чести и не достойными даже того, чтобы на них смотреть. Потому, какими бы замечательными качествами они ни обладали с другой стороны, я имел к ним еще меньше уважения, чем к фиглярам или продавцам Элексира. Но оставим все это в стороне; Дама, после того как дала себе труд развернуть все эти бумажки, не остановилась на столь прекрасном пути и открыла еще и коробочку. Она нашла там меня не во весь мой рост, но от пояса до макушки, как и принято изготовлять портреты этого сорта. Я на нем был одет в кирасу, словно первостатейный герой. Правда, я не стал поступать, как Бемо, кто в последнее время заказывал изображать себя в величественной позе, верхом на великолепном скакуне, с мушкой в углу глаза и вооруженным с головы до пят; он также желал, чтобы его рука сжимала жезл с цветами лилий, какие вручают генералам армий. Все его заслуги, тем не менее, сводились к тому, о чем я говорил выше, а впоследствии лишь к охране узников Бастилии. Как бы там ни было, хотя я и не имел никакого настроения ему подражать, тем не менее, я сделался совершенно иным в душе Дамы, чем было сказано обо мне в моем паспорте. Итак, начав изучать меня поближе, чем она делала до сих пор, она нашла, что [202] если я отделаюсь от моего одеяния и моей бороды, я вполне стою труда быть ею выслушанным.
