что происходит с Солнцем, и это сделалось общеизвестным багодаря Клавдию.
27. В конце этого года Валерий Асиатик и Марк Силан стали консулами[345], последний во второй раз. Силан находился на должности весь срок, на который был избран, но Асиатик, хоть и был выбран на весь год (как происходило также и в других случаях), не дождался окончания своего срока, но добровольно оставил должность.
Некоторые другие, действительно, тоже делали это, но только по причине бедности, ибо расходы, связанные с цирковыми играми, сильно возросли, так как там обычно устраивали скачки двадцать четыре раза. Асиатик, однако, отказался из-за своего огромного состояния, вследствие которого также оказался погибшим. Ибо, поскольку он был исключительно богатым и, став дважды консулом, возбудил у многих зависть и неприязнь, он пожелал, как говорится, «ниспровергнуть себя», полагая, что, поступив таким образом, он подвергся бы меньшей опасности, но он обманулся.
Виникий, с другой стороны, хоть и не претерпел вреда от Клавдия (ибо, хоть и знатнейший муж, умудрился спасти свою жизнь, живя неслышно и заботясь лишь о собственных делах), погиб от рук Мессалины, которая уже убила его жену Юлию и была разгневана тем, что он отказался вступить в связь с ней, и потому отравила его[346]. Но, несмотря на это, он удостоился общественных похорон и похвальных речей, ибо эти почести предоставлялись многим. Асиний Галл, сводный брат Друза по матери, злоумышлял против Клавдия, но вместо того, чтобы быть приговоренным к смерти, был изгнан. Одной из причин этого, возможно, было то обстоятельство, что он не готовил войско и не собирал заблаговременно какие-либо средства, но воодушевлялся единственно своей крайней глупостью, которая привела его к мысли, что римляне захотели бы подчиниться его правлению из-за его рода; но главная причина состояла в том, что он был крайне тщедушным и уродливым человечком и потому, вызывая презрение, навлек на себя скорее насмешки, чем опасность[347].
28. Народ шумно хвалил Клавдия за его умеренность в этом вопросе, а особенно они одобрили его действия, которыми он выказал неудовольствие, когда некий вольноотпущенник обратился к трибунам против человека, освободившего его, таким образом попросив и получив обвинителей против своего бывшего хозяина. Клавдий наказал не только этого малого, но и его домочадцев, и одновременно запретил, чтобы кто-нибудь в будущем оказывал содействие лицам подобного рода против их бывших хозяев под угрозой лишения права выступать с исками против других[348].
Но народ был раздосадован, видя его рабом собственной жены и вольноотпущенников. Эти настроения были особенно сильны в случае, когда и сам Клавдий, и остальные жаждали увидеть Сабина, бывшего префекта германских телохранителей времен Гая, убитым в гладиаторском бою, а Мессалина спасла его, так как он был одним из ее любовников. Они были также раздосадованы, потому что она забрала Мнестера из театра и держала его при себе; но всякий раз, когда среди народа заходил какой-нибудь разговор на счет отсутствия Мнестера в танцах, Клавдий делал вид, что удивлен, и рассказывал разные оправдания, божась, что того нет в его доме.
Народ, веря, будто он действительно не знает, что происходит, огорчался от мысли, что он один не догадывается о том, что творится во дворце — делах настолько общеизвестных, что новости о них уже достигли врагов. Они не решались, однако, раскрыть перед ним действительное положение вещей, частично из боязни Мессалины, а частично — щадя Мнестера. Ведь последний доставлял им столько же удовольствия своим искусством, как императрица своей красотой. В самом деле, он был настолько одаренным актером, что однажды, когда толпа с большим воодушевлением умоляла его сыграть одну знаменитую пантомиму, свесил свою голову за сцену и сказал: «Я не сумею, я ведь на ложе с Орестом». Таким образом Клавдий постулат в этом деле.
Что касается большого числа судебных процессов, по которым не могли вынести решения, так как те, кто ожидал проигрыша своих дел, не хотели больше являться на них, он издал эдикт, объявлявший, что он примет решение по делам против них в указанный день даже в их отсутствие; и он строго придерживался этого правила[349].
Митридат, царь иберийцев, задумал восстание и занялся приготовлениями против римлян. Его мать, однако, воспротивилась ему, и так как она не смогла убедить его воздержаться, решила бежать. Он тогда пожелал утаить свой замысел и, пока сам продолжал свои приготовления, отправил своего брата Котиса в качестве посланца, чтобы доставить дружеское послание Клавдию. Но Котис оказался предательским послом и все рассказал императору; таким образом, он был сделан царем Иберии после Митридата[350].
29. В следующем году[351], когда было восьмисотлетие Рима, Клавдий стал консулом в четвертый раз, и Лукий Вителлий — в третий[352]. Клавдий тогда удалил из сената некоторых его членов, большинство из которых отнюдь не сожалели, что исключены, но добровольно отказались ввиду своей бедности; и он подобным же образом назначил многих новых людей на их места. И когда некий Сурдиний Галл, избранный для того, чтобы стать сенатором, уехал в Карфаген, Клавдий поспешно вызвал его назад, заявив, что он наложил на него золотые оковы; таким образом Галл, связанный своим саном, остался дома.
Хотя Клавдий подвергал свирепым наказаниям чужих вольноотпущенников, он был очень снисходителен к своим собственным, как показывает следующее происшествие. Однажды, когда некий актер произнес в театре хорошо известную строчку:
«Преуспевающую плеть
с большим трудом можно стерпеть», —
и все собравшиеся вслед за этим посмотрели на Полибия, императорского вольноотпущенника, последний выкрикнул: Да тот же поэт сказал:
Кто прежде козопасом был,
Тот ныне царь.
И все же Клавдий не причинил ему вреда.
Когда были получены сведения, что некоторые лица составили заговор против Клавдия, он не обратил внимания на большинство из них, сказав: «Не принимать же те же самые меры против блохи, как против дикого зверя».
Асиатика, однако, судили перед ним, и он был очень близок к тому, чтобы быть оправданным. Ибо он все отрицал, заявляя: «Я не знаю и не знаком ни с одним из тех, кто свидетельствовал против меня». И когда воин, заявлявший, что был связан с ним, на требование показать Асиатика указал на лысого мужчину, случайно стоявшего возле него — ибо лысина была единственным отличительным признаком Асиатика, в котором можно было быть уверенным — и из-за этого раздался взрыв смеха, и Клавдий уже готов был освободить Асиатика, Вителлий сделал заявление в пользу Мессалины, будто подсудимый посылал к нему с
