— Пожалую, пожалую… Ишь, зарделась… А что хари не надела, по святочному-то? А то без хари всякий тебя спознает.
Это был старик Ртищев. Он вышел из каптаны, когда она остановилась у крыльца, и высадил из громоздкого экипажа свою дочь Аннушку. Челядь Морозовой запружала уже весь двор и крыльцо. Чернички, приживалки и разные божьи паразиты бросились целовать руки «свет боярыньки благодетельницы», как ни старалась эта последняя увернуться от божьих коровок и их лобзаний. Ртищеву, тоже своему «милостивцу», божьи козявки отвешивали не менее низкие поклоны, хотя не без некоего «сумленьица», боясь его издевочек.
— Что, бесприданницы Христовы, гораздо ли за нас, грешных, свово жениха-света молите? — шутил старик.
— Молимся, батюшка боярин, — бормотали чернички.
— А протопопу Аввакуму онучки вяжете?
— Где нам, батюшка боярин!
— А! И ты здесь, Акинфеюшка! — ласково заговорил старик, увидав приятельницу Морозовой. — А я чаю, ты уж в Ерусалим успела кукушечкой слетать.
— И то правда, батюшка Михайло Алексеевич, как есть сичас с Голгофы, — загадочно отвечала Акинфеюшка.
— Ой ли су! — удивился Ртищев.
— С самого Лобного места…
— А! Так видели злодея?
— Видели… Только злодей ноне уж не он живет! — снова был загадочный ответ.
Аннушка Ртищева ласково поздоровалась и расцеловалась и с Морозовой, и с Акинфеюшкой. Хозяйка ввела гостей в хоромы. Прибежал и юный Морозов, Ванюшка, в своей новенькой палевой рубашке и малиновых остроконечных сапожках золот-сафьян.
— Ах, дедушка! Как мой Никон высоко летает, — бросился он к старику Ртищеву, который очень баловал мальчика, единственного наследника богатого дома Морозовой.
— Никон? Какой Никон, колокольчик? — удивился старик.
— А патриарх, что трюмя перстами молится, — прозвенел мальчик.
— Что ты, какую безлепицу звонишь, колокольчик? Где Никон патриарх летает? — еще более дивился старик.
— А на змие… Федюшка юродивый написал ево на змие, и мы его пущаем… Так и гудит, у-у-у!
Ртищев сделал серьезное лицо и взглянул на Морозову. Та вспыхнула и поспешила уйти, пробормотав: «Не осудите, гости дорогие, побегу переоденусь…»
Ртищев немножко отстранил от себя мальчика, который смело гладил его серебряную бороду, и старался нахмурить свое улыбающееся лицо.
— Ну, колокольчик, тебе бы за Никона-то надо уши надрать, да добро, я с матушкою поговорю, — сказал старик.
Мальчик с улыбкой недоверия посмотрел на него. В лучистых глазах так и светилась избалованность.
— За уши, дедушка? Ну нет, я не дамся… Морозова все еще не выходила, и Ртищев, погрозив мальчику пальцем, обратился к Акинфее.
— Так вы точно ходили смотреть, как злодея Стеньку сказнили?
— Смотрели, батюшка Михайло Алексеевич, — был ответ.
— И вы не испужались?
— Чего пужаться? Ноне такие времена настали, что загодя научиться надо, как помирать… Мы и ходили учиться.
Старик посмотрел на нее недоумевающе и покачал головой. Молодая Ртищева, Аннушка, к которой подошел юный Морозов, играя волосами мальчика, обратилась к Акинфее.
— А какой он собой, этот Стенька, милая, страховит?
— Может, и был страховит, да не теперь, — отвечала. Акинфея задумчиво. — Ноне не такие люди страшны… нет, не эти страшны.
— А какие же, по-твоему? — спросил старый Ртищев.
— А новые…
— Какие ж это такие новые, мать моя?
— А те, что новым богам молятся да на старую крепкую веру новые заплаты кладут… Эти, точно, страховиты: новые-те заплаты сдерутся скоро, да и старую крепкую веру, что поняву ветхую, продерут… Попомните мое слово!
— Охо-хо-хо! Да ты из горяченьких! — улыбнулся старик. — Вы все Аввакумами стали…
Вошла Морозова, по-прежнему смущенная и бледная. Сынишка бросился к ней и повис на шее.
— А мне дедушка хотел уши надрать, — говорил он, ласкаясь.
— За дело, чаю? — улыбнулась она нехотя, бросив мимолетный взгляд на старика.
Старик встал, подошел к молодой боярыне и ласково взял ее за подбородок. Он пристально посмотрел ей в смущенные, но от того еще более прекрасные глаза.
— Послушай, Прокопьевна, — сказал он серьезно, но ласково. — Мы к тебе не в гости, а по делу… Сядем рядком да поговорим ладком.
Он сел. Молодая хозяйка тоже села, но молчала, как бы обдумывая что-то… Нет, ей в ушах отдавалась какая-то печальная мелодия, звучал голос, который она слышала ныне ночью под окнами земской тюрьмы.
Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка…
Этот голос не умолк для нее, слова доселе не замерли те, что она слышала. «Душу прободоша словеса оныя», — ныло у нее в мозгу…
— Вот что, мой друг, — сказал Ртищев медленно, — об тебе наверху речь была недавно…
Морозова вскинула на него свои глаза и тотчас же опустила, как бы испугавшись, что они слишком многое скажут.
— Царю ведома твоя жизнь, — продолжал старик.
Морозова молчала, нервно теребя рукою тонкую шитую ширинку…
«Что им до меня! — думалось ей. — Что им душа моя и мои помыслы?» И ей вспомнились те дни из ее девичества, когда из Литвы пришли вести, что чернокудрый княжич, которого она встретила за лебединым прудом, не найден на ратном поле и что только конь его прибежал в стан, весь покрытый кровью и гремя порожним седлом и стременами, ржал всю ночь… И тогда ее спрашивали: «Что с тобой?», — как и теперь нудят над ее душою… «Прободоша душу, прободоша», — что-то говорило внутри ее…
Молча Ртищев взял ее за руку.
— Ты слушаешь меня? — спросил он.
Она встрепенулась, силясь отогнать от себя грезы наяву.
— Слушаю, дядюшка, — прошептала молодая женщина.
— Царь гневен на тебя… Дай токмо господь здравия царице Марье Ильишне: она твоя заступница.
Окно на галерею было открыто, и в него видно было, как юродивый силился намотать на рогульку бечевку, на которой взвивался бумажный змей, и несвязно бормотал: «Ишь Никонишко еретик! Не любо тебе на привязи-те быть… То-то! А нас с Аввакумушкой на цепи гноил!»
Юный Морозов через окно тоже вылез на галерею и присоединился к своему другу. Аннушка Ртищева, с улыбкой качая голочой, шептала:
— Вот дети!
— Их же есть царствие божие, — так же тихо подсказала ей Акинфеюшка, стоя у окна.
— А я тебе, Прокопьевна, по душе скажу, любя тебя, как родную, — продолжал Ртищев, — не упрямствуй, не буди жестоковыйна, отстань от прелести Аввакумовой и последуй тому, что насадил в церкви нашей Никон… Хотя он и обнажен сана, токмо дело его осталося: Никоновы новые книги всею землею русскою приняты… Никон великий и премудрый учитель, так-ту, Прокопьевна!
Старик снова взял ее за руку. Молодая боярыня, не поднимая головы, тихо качала ею.
— Поистине, дядюшка, вы прельщены, а не я, — задумчиво ответила она наконец, — хвалите такого врага божия, отступника и ублажаете книги его, насеянные римскими и всякими другими ересями. Нам, православным, следует отвращаться его книг и всех его нововведенных богомерзских преданий.
На галерее между тем к юному Морозову присоединился еще такой же мальчик, почти его ровесник, княжич Урусов. Ветерком на небо, дотоле ясное, нанесло облачко, и солнце спряталось за ним, согнав золотистые переливы с соседних кленовых и липовых кустов. С галереи уже доносились звонкие детские голоса:
Солнушко-солнушко!Выглянь-ка в оконушко.Твои детки плачут.Пить-есть хочут…
Рядом с детскими голосами, совсем не в лад, дребезжал голос юродивого:
— Твои детки плачут…
— Выглянуло! Выглянуло! — снова зазвенели колокольчиками детские голоса.
— Ах, колокольчики! Колокольчики! — не вытерпел старик Ртищев.
А Морозовой не то слышалось. Из-за детских голосов до нее, казалось, доносилось что-то протяжное, душу надрывающее.
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати…
А дети не унимались — звенели:
Первенчики-другенчики,Тринцы-волынцы,Пята-мята,Родивон — поди вон!
— Родивон! Родивон! — и они цеплялись за юродивого.
— Ах, Прокопьевна! Миленькая моя! — с чувством продолжал Ртищев, показывая на детей. — Посмотри на виноград сей! Только бы нам радоваться, глядючи на них, да ликовать с тобою… Ан нет! Отлучилась ты от нас: рассечение между нами стало… раскол… раскололось надвое… Молю тебя: послушай меня, старого… Через мою старую голову, чу, их сколько мыслей прокатилося! Все перемешала и перемерила она в душе моей и в сердце и избрала истинное. Молю тебя, остави распрю: перекрестись тремя персты и не прекословь ни в чем великому государю и всем архиереям…
Морозова молчала, перебирая ширинку, Ртищеву казалось, что убеждения его действуют на непокорную.
