Пещерник старался идти через поляны — их освещала скобка луны, но девушку хватали за стройные ноги все корни, под ней проваливалась земля, словно она весила сто пудов, и она по колени оказывалась в подземных кладовых барсуков или хомяков; кочки бежали из другого конца леса, чтобы кинуться под ноги, а самые сучковатые ветки, зеленея от зависти, жадно щупали одежду, сшитую еще в Царьграде.
Пот начал щипать глаза, толстые стволы как нарочно выпрыгивали навстречу из тьмы в самый последний миг — нос распух, лоб покрылся царапинами. Лишь где-то под утро Олег остановился, развел небольшой костер. Гульча упала без сил, сильные руки пещерника укрыли плащом, заботливо подоткнули с боков. Она начала проваливаться в сон, как вдруг те же руки — только почему-то уже не ласковые, а грубые — потрясли ее за плечи. Громкий голос рявкнул в самое ухо:
— Ты поедешь или останешься?
Небо светлело, но внизу под деревьями было еще черным-черно. Олег поднял ее, повел, держа за плечи, к уже оседланным лошадям. Если бы она не ступала по хрустящим углям, оставшимся от вчерашнего костра, поклялась бы всеми заповедями, даже исчезнувшими, что не сомкнула глаз вовсе.
Они выехали на звенящую под копытами дорогу — другую, совсем не похожую на ту, с которой свернули в жуткий лес. Постепенно светлело, копыта стучали бодро. Навстречу двигалась зеленая долина — с ручьями и рощами, на дальнем конце ухоженного поля белело два десятка домиков — обмазанные светлой глиной, лишь сараи уныло смотрели на мир стенами из серых жердей.
Дорога спускалась в долину, дальше шла через весь, сейчас справа тянулось обширное болото, слева вздымался каменистый косогор — не объехать. Олег поколебался, наконец пустил коня прямо. Гульча завистливо смотрела на темные безжизненные окна — люди еще спят, даже бездомные бродяги спят!
Когда последние домики остались позади, Олег прошептал:
— Надеюсь, нас не видели.
— Думаешь, будут расспрашивать?
— Могут, если пойдут и этой дорогой.
Он смутно удивился, что она так спокойно приняла мысль, что за ним уже идет охота. И что не особенно удивилась, услышав о Тайных, но додумать мысль до конца не успел, потому что дальше дорога превратилась в узкую тропку над краем глубокого оврага, впереди показались мшистые кочки старого болота, а еще дальше угрожающе шумел вековой бор, куда рискованно соваться на коне.
Они ехали мимо весей, сел, деревень и городищ, через земли мирных хлебопашцев и свирепых кочевников. Правда, хлебопашцы резали друг друга с той же звериной яростью, что и кочевники, но земли хлебопашцев заселены были гуще, и потому среди землепашцев убитых и покалеченных было намного больше.
Леса сменялись холмами, долины степями, переправлялись в пути через реки, большие и малые. Малые переходили вброд или переплывали, большие одолевали на плотах, уплатив перевозчикам. Гульча пробовала вести счет большим рекам и крупным городам, сбилась и махнула рукой.
Олег хмуро посмеивался, объяснял, что северные соседи не зря зовут славянские земли Гардарикой — страной городов.
— Скоро Киев, — сказал он однажды. — Одолеем переправу возле Боричева взвоза, а там увидим терема, крепостные стены, башни... Люблю этот город. Когда-то здесь бродил волхв Андрей, он предрекал, что быть на сем месте городу великому, но это всяк знал и без него — место больно удобное. Все племена приезжают в Киев на великий торг!
Все чаще встречали на дорогах тяжело груженые телеги. Везли битую дичь, птицу, на одной подводе вяло трепыхался, засыпая, огромный сом — хвост волочился по земле, загребая пыль и сор. Гнали огромные стада скота — часто приходилось ехать по обочине. Гульча уже сама видела, что город впереди ожидается немаленький, если требуется на прокорм столько мяса.
Они подъехали к огромной широкой реке уже поздним вечером. Тяжелые паромы, нагруженные так, что волны заливали дощатый настил, подходили к дальнему берегу. Олег с досадой махнул рукой:
— Опоздали! Придется ночевать.
Опоздавших набралось несколько сотен, а к утру были тысячи. Гульча, наконец-то выспавшаяся всласть, снова румяная, как яблочко, с живейшим интересом рассматривала пестрый народ.
Здесь были косматые люди в звериных шкурах, в руках — рогатины, на веревочных поясах — каменные ножи, рядом с ними ждали парома богато одетые в шелка щеголи, сапожки на высоких каблуках у женщин, тонкое шитье, серебром и золотом отделаны ножны мечей и кинжалов, золотыми нитками прошиты рубахи... Одинаково ждут перевоза бородатые и чисто выбритые, беловолосые, как лен, и с волосами черными, словно воронье крыло, рыжие, как лесной пожар, и русые, будто пепел костра. Перед Гульчей мелькали глаза голубые, зеленые, карие, черные, серые, фиолетовые, лиловые... Молодые и старые, смеющиеся и хмурые, одетые добротно и с нарочитой бедностью...
Когда вдали на реке показалась тяжелая туша парома, здесь на берегу забегали выборные, устанавливая, кому идти за кем по старшинству. Первым на причал вышел русич с челядью и подводами, ступили знатные мужи и гридни, загулявшие дружинники, два волхва, затем пошли купцы, а когда Гульча увидела, сколько у них товара, приуныла. Паром не Ноев ковчег, всех не утащит. Дай Бог, хотя бы в пятую ходку попасть!
Их взяли уже на вторую ездку. Посудина оказалась вместительная, как княжеский двор: кроме десятка подвод с лошадьми поместились сотни полторы народа. Гульчу притиснули к двум степенным важным купцам, седобородым и осанистым, но когда возле них оказалась юная девица, оба подобрали животики, глаза заблестели, оба шумно задышали, начали прижимать с обеих сторон. Пещерника вблизи не оказалось — добросовестно помогал тянуть толстый пеньковый канат наравне с простыми мужиками.
Гульча сделала вид, что ничего не замечает, — пусть старичье потешится. Вон женки сидят на тюках товара, толстые, как копны, надутые, будто совы. А мужик, даже с сединой в бороде, — все еще молодой отрок, только в другом теле, всегда готовый на дурь, на риск, на приключения.
Когда паром глухо ударился о разлохмаченные бревна причала, паромщик с двумя помощниками быстро закрепили его крючьями и веревками, перекинули на берег для телег широкий мостик — сходни. Олег уже стоял на причале, нетерпеливо махал Гульче. Она свела коней, а Олег вскочил в седло, не поблагодарив даже — невежа, варвар! — и они поспешили в город. Вперед вырвались, легко обогнав на резвых конях, только княжеские дружинники — без нужды нахлестывали лошадей, орали, норовили стегануть плетьми прохожих.
Городская стена приближалась, вырастала. Гульча всмотрелась, ахнула удивленно:
— Каменная?
Стена была под стать городу: взглянешь — шапка свалится. Камни торчали дикие, необтесанные, под стеной земля была плотной, утоптанной. Старая городская стена, как хорошо помнил Олег, была из кондового леса — не гниет, не горит, горящие стрелы отскакивают, как от булатного панциря. А воткнется какая, так и сгорит, не опалив бревна. Но деревянную стену нужно подновлять, следить за ветхими местами. Олег помнил богатую весь Славутич вовсе без стены, молодой Кий обнес ее высоким частоколом, и весь стала зваться городищем Кия, затем — городом Киевом; сын Кия, Рустам, названный по деду, частокол заменил деревянной стеной из продольно уложенных бревен. Она простояла до кончины младшего внука Кия — Тараса, когда подгнившее дерево было решено заменить, а попросту разметали во все стороны, сбросили бревна в Днепр. Пленные авры, готы, хазары и савиры таскали из каменоломни тяжелые глыбы, гибли сотнями, раздавленные обвалами, оползнями. Кто пытался бежать, того стража рубила на месте, догоняла калеными стрелами. Окрестные горы в те годы были черными от воронья, налетевшего даже из чужих стран.
