— И верно! Ты подумай… Целовал — но по-братски.
— Прямо, по-братски!
— Да, — не сдался Мартышка, словно часто видел, как целуют служанок их братья. — Если бы ты все знал…
Билл поднял руку. Он ничего не хотел знать и, подойдя к бывшему другу, посмотрел на него так, словно тот — аллигатор, которого надо укротить взглядом.
— Твистлтон!
— Какой я тебе Твистлтон?
— Как хочу, так и называю. Твистлтон, имей в виду: оторву голову, выпотрошу брюхо…
— Ну что ты, честное слово!
— …голыми руками. Чтобы этого больше не было!
— Чего?
— Сам знаешь. Ты кто, Дон Жуан? Мотылек? В общем, хватит. Сдерживай себя. Брось служанок. Ты женишься на прекраснейшей из девушек. Она любит тебя, доверяет…
— Да постой ты!
Мартышка замялся, поскольку Билл снова поднял руку. Жест этот очень эффективен в исторических пьесах, где мигом успокаивает разъяренные толпы. Однако сейчас он помог и в жизни — видно, тут важен размер руки. Измученному Мартышке показалось, что она не меньше окорока.
— Наверное, — продолжал Билл, — ты думаешь, какое мне дело.
— Нет. Нет. Ничего я не думал.
— Хорошо, я скажу. Я люблю Гермиону всю свою жизнь.
— Правда?
— Правда. Много лет. А ей не говорил.
— Не говорил?
— Конечно. Она ничего не знает.
— Вон что!
— Но я обязан печься о ее счастье как…
— …гувернантка?
— …старший брат. Печься как брат и смотреть за тем, чтобы к ней не относились как к пустой игрушке.
Это Мартышку удивило. Он не думал, что к Гермионе можно так относиться.
— К игрушке, — повторил Билл. — Пусть выходит за другого…
— Молодец!
— Да, мне тяжело, но если хочет — пусть выходит. Я желаю ей счастья.
— Правильно!
— Но помни, Твистлтон, — прибавил Билл, и, взглянув на него, Мартышка вспомнил директора школы, с которым пятнадцать лет назад у него был разговор о том, можно ли носить в класс белых мышей, — помни, если я пойму, что другой видит в ней игрушку, не дает ей счастья, разрывает сердце, я оторву ему голову и удушу его как…
— …собаку? — подсказал Мартышка.
— Нет, не собаку. Кто душит собак? Как змею.
Мартышка мог сказать, что и змей душат редко, но ему не хотелось. Странно оцепенев, смотрел он, как собеседник подходит к столику, наливает виски, добавляет очень мало воды, выпивает все это и направляется к двери. Она закрылась. Он остался один.
То чувство, которое испытал полицейский, которого ударил по каске брат Элзи Бин, уже проходило, когда из музея послышался странный крик, а там и голоса. Сжавшись в кресле, словно заяц в норе, Мартышка не сразу узнал их. Один из них волновался; другой его успокаивал.
Хлопнула дверь, потом вторая, и в гостиную вошел лорд Икенхем.
3
Недавняя беседа не повлияла на него; он был беспечен и спокоен, каким и бывает английский пэр, когда вспомнит, что в гостиной остался графин виски. Другие, послабее, дрожали бы всем телом, но он сохранял ту мягкую невозмутимость, которой отличается рыба на льду. Сердце у Мартышки уже не только прыгало а la Нижинский, но и громыхало а la мотор, но все же ему показалось, что глава их семьи что-то напевает.
— А, ты здесь! — сказал граф, протягивая руку к графину. — Не спится? Где виски, там и ты. — Он налил себе и сел в кресло. — По-моему, — он отхлебнул, — это лучшее время суток. Тишина, бодрящая влага, приятная беседа. Ну, какие новости? Ты чем-то расстроен? Надеюсь, ничего не случилось?
Мартышка зашипел, словно сифон, в котором кончается вода. Вопрос показался ему неуместным.
— В каком смысле «ничего»? — спросил он. — Сейчас мне сказали, что меня выпотрошат.
— Кто это сказал?
— Билл Окшот.
— Прорицал или сам собирался?
— Собирался сам.
— Ты меня удивляешь. Билл Окшот, этот милейший человек?
— Да уж, милейший! Хуже Безликого Беса. Ему самое место в комнате ужасов. Еще он обещал оторвать мне голову и задушить меня как змею.
— Когда человек без головы, душить его трудно. Что ж ты такое сделал?
— Сидел тут с Элзи Бин.
— Не припомню, кто это. Столько встречаешь людей…
— Служанка.
— А, да! Которую ты целовал.
Мартышка обратил лицо к потолку, словно взывал к небесной справедливости:
— Да не целовал я! Ну, чмокнул по-братски, она мне очень помогла. Вас обоих послушать — мы сутками играем в фантики.
— Дорогой мой, не горячись. Я тебя понимаю. Он очень расстроен. Его волнует счастье твоей невесты.
— Он ее любит.
— Вот как? Бедный Билл! Наверное, ему было неприятно, когда я сказал в поезде, что она выходит за тебя. Мне его жаль.
— А мне — нет. Чтоб он лопнул.
— Другое странно: как у Балбеса может быть дочь, чарующая всех до единого? Ему больше подошла бы Горгона со змеями. Ты, часом, не слышал, как он кричал?
— Слышал. Что случилось?
— Обиделся.
— Застал тебя в музее?
— Это я его застал. Он спал там среди своих экспонатов. Нехорошо, по-моему. Или ты экспонат — тогда спи, или не экспонат. — Красивое лицо пятого графа подернулось печалью. — Знаешь, Мартышка, мне претит такая низость. До чего дошел человек, если он привязал веревку к большому пальцу ноги и к ручке двери!
— Что ты говоришь!
— Привязал. Честное слово, это подло. Простились, разошлись по комнатам — казалось бы, спи у себя, как честный землевладелец! Иду в музей, не чуя зла, берусь за ручку, поворачиваю…
— А, черт!
— Не знаю, доводилось ли тебе наступить в темноте на кошку? Со мной это было в Нью-Йорке, на Уэверли-плейс. Абсолютно то же самое.
— Что ты сказал?
— Говорил в основном он.
— Нет, как ты оправдался?
— Ах, оправдался? Очень просто. Я сказал, что хожу во сне.
— Он поверил?
— Вот уж не знаю. Какое мне дело, в сущности?
— Ну, нам конец.
— Чепуха! Опять этот мрачный взгляд на жизнь. Что, собственно, случилось? Кое-что не вышло.
— Кое-что!
— Дорогой мой, обойти такое препятствие легче легкого. Хорошо, Балбес спит в музее. Значит, надо его выкурить. Самый быстрый способ — снотворное, но я ничего не захватил. Очень глупо. Нельзя приезжать в поместья без капель или таблеток. Но вообще я не беспокоюсь. Если я не могу перехитрить губернатора в отставке — зачем я столько лет тренировался в Соединенных Штатах Америки? Волнует меня одно: как там Салли. Она ждет в саду, словно Марианна какая-нибудь…
Мартышка испуганно вскрикнул.
— Там этот чертов Поттер! — сообщил он. — Элзи брала для него виски.
Лорд Икенхем задумчиво помассировал подбородок:
— Не знал, не знал. В саду, э? Это немного осложняет дело. Однако…
Он не договорил. Разрывая ночную тишь, зазвенел звонок, словно кто-то нажал на него большим пальцем и не отпускает. Лорд Икенхем посмотрел на Мартышку, Мартышка — на лорда Икенхема.
— Поттер, — сказал граф.
— А, черт! — сказал его племянник.
Глава 9
1
Многие гордо отмечали (или отметили бы, если бы пришлось), что наши полицейские, закалившись с детства, переносят с отрешенным спокойствием тяготы и огорчения, неизбежные на их стезе, другими словами — не канючат.
Если, скажем, им придется провести в саду летнюю, но не теплую ночь, и попросить, чтобы принесли горячительный напиток, и не дождаться его, они не падут духом, а напомнят себе: «Долг, совести суровое дитя» — и останутся где были.
Так случилось и с Гарольдом Поттером. Проигрывая сызнова сцену Ромео и Джульетты, невеста его побежала за виски, но, видимо, на ее пути возникли препятствия. Минуты шли, она не появлялась, он подумал про эти препятствия и, раза два вздохнув, один — чертыхнувшись, вытеснил виски из сознания.
Человек потоньше утешился бы стихотворством, ибо сад эшенденских владений к тому располагал. Легкие ветерки приносили запах табака и вьющихся роз, одни совы ухали, другие — охали. Прибавьте к этому молчаливое величие дома и сверкание воды, отражающей мерцание звезд, — и вот вам среда, которая легко породит полисмена-поэта.
Однако Гарольд Поттер не очень любил стихи. Даже гуляя при луне со своей Элзи, он рассказывал ей, в лучшем случае, как болят у него мозоли, натертые сапогами. Сейчас он думал о бутербродах с ветчиной и как раз представил себе, какой бутерброд съест дома, когда различил во мраке смутный силуэт. Подобно ему самому, тот притаился.
Полисмен поджал губы. Силуэт ему не понравился. Нет, не смутностью — в такой час трудно ее избежать, а неуместностью. Гарольд Поттер считал, что силуэтам нечего делать ночью в саду Эшендена, и, сильно волнуясь, вышел из-за дерева, увидев перед собой большие буквы:
«БЕССТРАШНЫЙ КОНСТЕБЛЬ ИЗЛОВИЛ ОПАСНОГО ВОРА».