— Мразь, — генерал обернулся к стоявшему за его спиной Паршикову, — где Никольский?
— У себя. С их начальником беседует, — буркнул тот.
— Пойду послушаю, — решил генерал.
Генерал действительно решил послушать. Он встал у двери, из-за которой доносились два голоса, один из которых принадлежал Сергею.
— Они совершили преступление и будут сидеть, товарищ полковник, — корректно, но безапелляционно говорил Никольский.
— Не хочешь по-хорошему, майор, будет по-плохому! — рычал на Сергея старший по званию. — Кровью будешь харкать! Ты знаешь, что я с тобой сделаю?!
Генерал открыл дверь и приветливо спросил:
— Так что вы собираетесь сделать с майором Никольским, полковник?
— Я? — переспросил вытянувшийся в струнку упитанный полковник.
— Вы, вы! Кто вам позволил орать на моих офицеров?! — резко повысил голос Колесников. — Ваши люди опозорили звание работников милиции! Они уголовники и будут сидеть в тюрьме! Идите, полковник! Разговор продолжим у начальника главка!
Полковник выскочил из комнаты, как пробка из бутылки шампанского.
— Спасли, товарищ генерал, — с благодарностью, но и с легкой иронией сказал Сергей. — А то бы он меня съел.
— Тебя съешь, — Колесников сел за стол. — Устал что-то.
— Кофе, товарищ генерал? — предложил Никольский.
— У меня от него изжога, — отмахнулся Колесников.
— Тогда, может?.. — Сергей не договорил, но рука его непроизвольным жестом потянулась к горлу.
— Может! — рявкнул генерал. — Сегодня — можно! И даже нужно! Тащи, что там у тебя!
Никольский извлек из холодильника бутылку, два стакана, два яблока, тарелку с конфетами.
— А где же сало?! — засмеялся Колесников, окидывая взглядом накрытый стол.
…Спецназ ФСБ, облаченный в бронежилеты и сферические каски, приставив к стене лестницу, поднимался по ней к квартире Кузьмина. Поднялись. На площадке заняли места согласно боевому расписанию. Полковник Меньшиков с пистолетом в руке осторожно приблизился к нужной двери и обнаружил, что она опечатана.
— Опоздали мы, — понял Меньшиков.
— Опоздали, опоздали! — радостно подтвердила старушка из соседней квартиры, разглядывая боевой отряд через щель. — Милиция его забрала, наша милиция.
— Сто восьмое отделение милиции, — прочитал на печати Меньшиков.
— Сто восьмое, сто восьмое! — опять подтвердила бабуля.
— И чего это вам, мамаша, не спится? — с легким раздражением полюбопытствовал полковник.
— Потому что утро уже!.. — огрызнулась старушенция и демонстративно покрутила пальцем у виска.
За столом сидели Никольский, генерал Колесников и примкнувший к ним начальник отделения Беляков. Они допивали вторую бутылку.
Генерал посмотрел на ярко освещенное окно, потянулся и произнес на выдохе:
— Утро уже…
— Все в порядке, товарищ генерал! — бодро успокоил его уже прилично теплый Никольский. — Как говорил писатель Шпаликов, с утра выпил — и весь день свободен.
— Это у писателей… — начал было речь генерал, но продолжить не успел: по громкой связи раздался голос Паршикова:
— Товарищ майор, к вам полковник ФСБ Меньшиков.
Когда Меньшиков открыл дверь, генерал Колесников, подполковник Беляков и майор Никольский деловито сидели за пустым столом.
— Здравия желаю, товарищ генерал, здравствуйте, подполковник, приветствую вас, Сергей Васильевич, — полковник понятливо глянул на троицу. — Всю ночь на ногах. Устал.
— Да вы присаживайтесь, — пригласил генерал Колесников. Полковник уселся четвертым.
— А, может, с устатку? — осенило Белякова.
— Есть? — спросил полковник.
— Как не быть! — с достоинством сказал Беляков и распорядился:
— Давай, Сережа!
На столе возник знакомый натюрморт. Выпили, закусили.
— Кузьмин у вас? — спросил, наконец, Меньшиков.
— У нас, — подтвердил Беляков.
— Кузьмин — главный фигурант по делу о покушении на офицера ФСБ, — почти официальным тоном доложил полковник.
— Везде успел, сучонок! — поразился Беляков.
— Забрать его хотите? — догадался Никольский.
— Хотим, — кивнул Меньшиков.
— Оформляйте документы, и он — ваш, — разрешил Колесников.
…Два оперативника ФСБ вывели из дверей отделения закованного в наручники Кузьмина. До машины было шагов пять. Кузьмин успел сделать два, когда раздался негромкий хлопок. Костик упал лицом вниз.
Офицер ФСБ выхватил пистолет и выстрелил по бесстекольному окну реставрируемого дома напротив. Из отделения выбежали милиционеры с автоматами, оперативники, Меньшиков, Беляков, Никольский. Всей толпой ринулись в подъезд дома напротив.
По полуразрушенной лестнице взлетели на грязную площадку нужного этажа. Их встретила открытая дверь квартиры. Ее единственная комната была пуста, а на полу валялись чеченский автомат «Борз» («Волк») с оптическим прицелом и кожаные перчатки.
…Ватный тампон прошелся по векам, по щекам, по губам: Анюта в кабинете Никольского изничтожала образ юной проститутки. В последний раз она поглядела в зеркало. Нет, молодая еще, молодая! Только усталая. Извиваясь всем телом, стянула с ног бесконечные сапоги…
Стараясь, чтобы получилось приветливо, кивнула девушка дежурному и вышла на улицу. Солнце ударило в глаза, Анна счастливо прищурилась, улыбнулась неизвестно чему и, легко помахивая туго набитым пластиковым пакетом, распрямив плечи, танцующей походкой зашагала, как топ-модель на дефиле, по полусонным еще московским переулкам.
Никольский и Лепилов ждали ее у хот-догового ларька, что на Патриарших. Опершись локтями о высокий столик, смотрели, сморщив носы от удовольствия видеть такое, как шла к ним новоявленная Евангелиста.
— Сэ муа, — высокомерно сказала она, подойдя.
— Лепилов, переведи, — попросил Никольский.
— Госпожа актриса говорит, что это она, а не та девица с Полтавы, что доставила отдельным милиционерам несколько неприятных минут, — охотно перевел Лепилов.
— Не вижу обещанных сосисок! — немедленно попрекнула Анюта.
— Ждут на подогреве, — объяснил Лепилов и кинулся к окошку выдачи.
— И пивка! — крикнула вслед ему Анюта. И, обернувшись к Никольскому, укорила: — А вы, товарищ майор, судя по амбре, уже хорошо причастились.
— Принял, — покорно согласился Никольский. — Но исключительно как снотворное. И зовите меня Сергеем, Анюта.
Лепилов поставил на столик третью бутылку «Балтики», три порции сосисок, две банки с «Пепси». Налил в стакан пивка и придвинул его Анюте. Спросил:
— Страшно было?
— Страшно, — призналась она, но тут же добавила: — И весело. В общем, страшно весело, — она подняла стакан. — Ну, за удачное завершение спектакля!
— Спектакль не окончен, к сожалению, — сказал Никольский. — Пока сыгран только первый акт.
…Хорошо им было. Они были дома. Это был их город, их чудной и чудный, непредсказуемый город — Москва.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.
ПРЕМЬЕРА.
Его невозможно было толком разглядеть: только спина, только затылок, только руки в перчатках… Казалось, это и не человек — лишь тень человека. Но тень могучая и страшная…
Тень вошла в подъезд дома, где в квартире-конторе совсем недавно обитал сутенер Константин Кузьмин. Тень поднялась по лестнице. Тень замерла у опечатанной двери.
Рука в перчатке повернула ключ, и дверь открылась. Тень скользнула по коридору, мимо комнат, на кухню.
Мощные руки развернули двухметровый холодильник «Бош». Луч фонаря осветил заднюю стенку. Отвертка выкрутила винты. К обратной стороне стенки был приклеен скотчем внушительный пакет. Руки в перчатках осторожно его отлепили.
Тень стремительно и бесшумно покинула квартиру, спустилась по лестнице вниз, вышла из подъезда и растворилась в московском полумраке.
…Руки — уже без перчаток — вскрыли пакет. На ярко освещенный стол посыпались пачки денег — российских рублей и долларов, фотографии, снятые скрытой камерой, на которых разнообразные мужчины совершали с проститутками половые акты во всем их неприглядном естестве, а последним выпал лист твердой бумаги с короткими записями. Рука схватила листок. На нем значилось:
Компьютер
«Пять в Турцию 12 ноября».
«Бабки с мамок 29 ноября».
«Кемеровские 2 января».
«Четыре в Грецию 12 января».
«Авила 20 января».
«Авила 3 февраля».
«Авила 23 февраля».
«Бабки с мамок 1 марта».
«Менты 10 марта».
«Кемеровские и Авила 21 марта».
«Авила — Тарасов 10 апреля».
Руки неспешно сложили листок вчетверо.
Картина была достойна кисти передвижников: трех цыганок препровождали из милицейского «газона» в 108-е отделение.
Смуглые, пестро наряженные дамы трагически воздевали руки к небу, не кричали, а буквально вопили, не просто плакали, а бурно рыдали. С истинно цыганским темпераментом они отвергали любые наветы и заверяли окружающий мир в своей безусловной невиновности. Шевелев и два милиционера молча и без эмоций делали свое дело: старались как можно быстрее затолкнуть буйных гражданок в карательное учреждение.
