— С удовольствием, ничего не имею против.
— Отлично… Вот как вы живете! Номерок чисто, уютно. Свой телефон, гравюры. Сколько? Шесть рублей. По здешним местам — недорого…
Спустившись, подсели к столику и через несколько минут вошёл Мирэ в небрежно измятой панаме и с тростью. Кегич познакомил его с Криволуцким. Борис Сергеевич обволакивал Вовку близоруким, благожелательным взглядом.
— Мне ваше лицо и ваша фигура давно знакомы. Еще бы, на весь город вы один с такой внешностью. Сколько экзотики! Внешность — невыгодная для преступника. Нельзя скрыться.
— Благодарю вас, — иронически поклонился Вовка.
— Нет, в самом деле… Послушайте Дмитрий Петрович… Я только что из посольства. От вас, мосье Криволуцкий, я не буду скрывать, ведь вы свой, — что хотел сказать помощник редактора этим «свой», он так и не пояснил. — Граф Сапари принял меня в своём кабинете весьма любезно, однако сквозь эту любезность проглядывало какое-то беспокойство. Вообще во всём посольстве настроение какое-то нервное, повышенное. Словно они все ждут чего-то. Ну, я развёл турусы на колёсах. Притворился, что меня до смерти интересует Албания и роль австрийского протектората над нею. А он, в свою очередь, притворился, что политические круги Австрии нисколько не интересуются албанским вопросом. В это время входит к нему старший секретарь, князь Шварценштейн. Такая подгнившая спаржа. Обменялись несколькими фразами, из чего видно было, что завтра этот самый Шварценштейн выезжает курьером в Вену. Тут меня осенила мысль. Молнией обожгло! Значит, везет с собою, каналья, документы сербского майора. По логике вещей это несомненно так. Почтою послать такой рискованный материал эти господа ни за что не решились бы. Следовательно, вместе с курьером. И вот в моей голове зародился безумно дерзкий план… — Мирэ понизил голос. — План, повторяю, прямо чудовищный! Но — чем чёрт не шутит — Осуществимый. Вас, Дмитрий Петрович, я командирую за редакционный счет с этим же самым поездом. Вы отправитесь грансеньёром в спальном международном вагоне. Первый класс. Все честь честью. И — в этом я всецело полагаюсь на вашу изобретательность — вы должны отнять у Шварценштейна интересующие нас документы. Хотя бы пришлось для этого обокрасть его, избить до потери сознания, или я уже не знаю, там что. Дело ваше — и полная свобода действий. А я, в свою очередь, воспользовавшись редакционными связями, постараюсь, чтоб вы получили негласное и неофициальное покровительство кой-каких, в данном случае весьма полезных, властей предержащих. Жаль, что я не знаком лично с Леонидом Евгеньевичем Арканцевым. Вот человек!.
— Я его знаю, — перебил Вовка. — Леонид Евгеньевич, товарищ мой по училищу.
— Да? Отец родной, благодетель! Помогите!..
— Охотно посодействую…
— Вот видите! Все от случая!.. Познакомились с вами, и вот через самого Арканцева… Но я-то хорош. Продаю шкуру еще не убитого медведя. Я не заручился даже ответом Дмитрия Петровича, согласен он или нет совершить всю эту опасную авантюру?.. Хотя отказаться было бы величайшей нелепостью. Человек смел, силён, дерзок. Ничего не боится!
— Послушайте, Борис Сергеевич. Что же вы меня убеждаете, как мёртвого. Я еще пока живой человек. Согласен! Стократ согласен, чёрт побери! Но такая гастрольная поездка сопряжена с изрядным кровопусканием, которое я намерен учинить конторе нашей газеты. Все расходы плюс двести монет, независимо от результата. В случае же успеха — еще триста. Угодно?
— Какие же могут быть разговоры!
И плавным широким жестом, по крайней мере Натана Ротшильда, Борис Сергеевич показал глубочайшее презрение свое к мизерным условиям Кегича.
— Вы понимаете? В случае успеха это будет такой бум, такой ударный треск! Ведь как мы подадим всю эту историю! Это будет совсем по-американски. Тираж газеты увеличится вдвое.
3. Необходимо решительно действовать!
После сенсационных заметок вечерних газет, после Кегича, думавшего напасть на след женщины с золотым мешочком, после знакомства с Борисом Сергеевичем Мирэ, после того, как Леонид Евгеньевич Арканцев обронил мысль, что недурно было бы переманить графиню Юлию в свой лагерь, после всего этого Вовка захотел объясниться с нею самым решительным образом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Так или этак!..
Или она пойдёт вместе с ним рука об руку, или… он себе не представлял ясно этого второго «или». Но, во всяком случае, и ему самому и графине Джулии оно не обещало ничего хорошего…
И когда Кегич с помощником редактора откланялись, покинув белоколонный читальный зал, Вовка поднялся к себе. Вернее, не к себе, а к графине.
Тронул первую наружную дверь — открыта. Другая — тоже. Криволуцкий быстро, без всяких предупреждений, вошёл. Так быстро, что склонившаяся над письменным столиком Ирма не успела сунуть в ящик, выдвинутый второпях, какие-то бумаги. И она прикрыла их обеими руками. И словно вспугнутый человеком хищный зверёк, эластичный и гибкий, обернулась на Вовку с какой-то вызывающей и вместе трусливой злобою в своих восточных глазах. Того и гляди, ощетинившись, бросится и начнёт царапаться и кусаться. И при этом почти обнаженная, потому что было жарко, душно и нежный шёлк цветного кимоно лишь подчёркивал её наготу.
И забыв недавнее «ты», забыв еще не успевшие отгореть безумства, она бросила ему:
— Как вы смели войти не постучавшись? Что это за манера! Я не жена вам и не содержанка. Я вправе иметь… и наконец…
Она осеклась, пораженная невозмутимостью Вовки. Он стоял, скрестив на груди руки, и не сводил с графини пристального взгляда ассирийских глаз своих.
— И наконец… — она еще раз осеклась и, закусив губы, смотрела на него растерянно-гневная.
— Вы кончили? — невозмутимо спросил он.
— Кончила и еще раз повторяю… Вы не смели врываться ко мне!
— Даже в том случае, если, руководимый тёплым и хорошим чувством к вам, я хотел предупредить вас о грозящем аресте, а может быть, и перспективах еще посерьезнее?..
— Я не понимаю вас. Вы говорите вздор, — передернув плечами, с которых сползла ткань кимоно, попробовала Ирма насильственно усмехнуться.
— Сейчас поймете!
Он плотно прикрыл обе двери и вновь стоял перед Ирмою, скрестивши руки.
— Сейчас поймете. Вы слишком умная и ловкая женщина, чтоб после того, что я вам скажу, играть со мною в прятки. Давайте начистоту. Я никогда не был предателем! Наоборот. Несколько минут назад ко мне влетал один журналист с покорнейшей просьбою посодействовать его розыскам. А ищет он ни более ни менее, как даму с золотым мешочком и с египетскими папиросами необычайной крепости… Поняли?..
— Решительно ничего не понимаю, — лгала Ирма и всем своим телом, и недоуменным движением рук, и глазами.
— Графиня Ирма Чечени, вы плохая актриса. Сара Бернар, вся с ног до головы фальшивая, и она искренней вас… Но вернемся к этому журналисту. Я сразу понял, что речь идет о вас, но дал ему уклончивый ответ.
— Ничего не понимаю… Папиросы, золотой мешочек…
— Сейчас поймете, на этот раз, надеюсь уже окончательно. Улики сгущаются вокруг вас неотразимые. Половины довольно, чтоб из этого удобного номера с ванной и прочими благами комфорта вы перекочевали в помещение с четырьмя голыми стенами и решеткой в окне. Да-да! Я нисколько не преувеличиваю… И мне нравится тот искренний испуг, который я поймал наконец в вашем взгляде. Нравится! Посмотрим теперь, что принесло бы вам лишение свободы? Конец! Крушение всех планов! Прощай шифрованная переписка с Флугом! Прощай свобода и ночные экскурсии в меблированные комнаты «Сан-Ремо»! Словом, смерть заживо и никакой пользы тем, для кого вы так хлопочете и стараетесь.
— Но ведь это ужасно! — вырвалось у неё.
— Ужасно!.. Однако есть выход.
— Какой? — живо спросила Ирма.
— Переход на службу к другим лицам. Переход, о котором ваши прежние сообщники и знать не будут.
А если и догадаются, — много воды утечёт! И поверьте, что эти новые люди, о которых я говорю, никогда не потребуют от вас тех гнусностей, которыми опутали вас разные австрийские и германские проходимцы. Внешность останется без всяких изменений. Вы будете получать от них телеграммы, директивы. Но… все это должно проходить сквозь контроль… Пока не до подробностей. Важно ваше принципиальное согласие.
