И, наконец, весной в лагерь привезли небольшой этап. Среди приехавших была Надя Бедряк. Ее тоже выслали «за пределы» как имеющую авторитет у лагнаселения, подозревая в лидерстве. Надька сразу отыскала своих землячек и кричала им про меня:
— Вы что, бабы, это ж наша дивчина!
Мне стало заметно легче. Когда бригадирша заболела, то все решили, что я могу ее заменить. Это был уже знак доверия.
Глава 20. КОРОВА ПОД ЗОНТИКОМ
На Безымянке нужен был художник. И у меня летом получились каникулы — снова писала плакаты на досках. Потом для самодеятельности нарисовала задник-декорацию — горы со снежными вершинами, а на переднем плане кусты с цветочками. Потом делала бумажные цветы — астры и розы получились похожими. Ко мне пришли девчата и сказали:
— Что же ты за художник, если не рисуешь картин? Нарисуй нам открытки, чтобы домой послать к празднику.
Кисточки у меня не было, а краски подарила художница в основной зоне. Я поймала сибирского котенка, выстригла у него клочок шерсти из хвоста и сделала кисточку. Она вышла толстой — острый кончик никак не получался, но все же мне удалось на кусочках плотной бумаги изобразить хату, ставок, пару тополей и мальвы у плетня. Получилось, конечно же, грубо, но заказчицам понравилось. За открытки платили кто деньгами, кто чем-нибудь вкусным.
Позже мама прислала настоящую кисточку для акварели, и делать открытки стало интереснее. Я уже изображала зимний пейзаж с яркой северной зарей в оранжевых тонах.
Попросили детские открытки — сделала собачку под зонтиком: сидит песик на задних лапках, а в передних держит зонтик. Посмотрела мое художество Зина из Ленинграда и говорит:
— Ты бы еще корову под зонтиком нарисовала! Это была ирония человека, воспитанного на классических образцах, но я не обиделась и шутку поддержала. Села и нарисовала сидящую по-собачьи на задних лапах корову, передними копытами держащую зонтик. Никому не показывала, ждала встречи с Зиной, чтобы ей подарить. Она же заказала...
Нас перегоняли с Безымянки в основную зону. На наше место послали другие бригады. На проходной устроили традиционный обыск. Присматривал за обыском начальник снабжения — ЧИС, как называлась его должность в армейской табели о рангах. ЧИС был вдрызг пьян и мирно клевал носом, сидя за столом. Пока солдат или охранник рылся в вещах, все было нормально, но когда зашелестела бумага и солдат вытащил листы, похожие на ватман, ЧИС вдруг очнулся от пьяного оцепенения, икнул и спросил:
— Эт-то что?
— Я — художник, — вежливо пояснила я.
— А-а, художник! Проверить все бумажки! С записями, рисунками — сюда!
Записей не было, были только картинки.
— Д-дай... ик... сюда! — потребовал ЧИС. Солдат подал. ЧИС негнущимися пальцами стал перебирать картинки, дошел до коровы.
— А эт-то что? — грозно вытаращил глаза.
— Корова, — скромно сказала я.
— Как-кая... ик... корова?
— Под зонтиком! — я была возмущена его непонятливостью.
— Убр-рать! — рявкнул офицер.
Корову убрали. Солдаты, отвернувшись, фыркали в рукав. Я тоже еле удержалась от смеха, но ЧИС уже отключился и больше не произнес ни слова. Больше у него никаких претензий не было, и я прошла в зону. Нашла Зину и рассказала ей о том, как не смогла принести ее заказ. Мы долго смеялись.
Ленинградок в лагере было порядочно. Они выделялись в общей массе уровнем культуры и держались немного особняком — не из-за сознания собственной исключительности, а по общности интересов. Некоторые проходили по ленинградскому делу, архангельскому, многие попали в лагерь по приговору «особого совещания», немало было немок, а также бессрочно сидящих старых коммунистов.
Ленинградки казались мне представительницами иной, более высокой культуры, от которой я была далека и потому не искала общения с ними. Но одна юная девушка из Ленинграда оставила след в памяти. Впрочем, на Леночку обращали внимание все, ее любили и жалели, ей ни в чем не отказывали и любовались ею, когда она танцевала. Не в самодеятельности, а просто в бараке под песенный аккомпанемент. У Лены были какие-то нарушения психики. Во время следствия ее били, и с тех пор она превратилась в тихо помешанную, но совершенно безобидную девушку. Землячки уберегли Лену от отправки в психиатрическое отделение, где ее все равно не вылечили бы. Лена числилась дневальной какого-то барака, иногда помогала тем, кто ее попросит, но практически ничего не делала. И ее никто не обижал, никто не трогал — ни заключенные, ни начальство. Она по-детски радовалась ярким вещичкам: косынкам, шапочкам, о особенно любила брезентовые серые сапожки с кисточками, в которых легко было танцевать. Ее держали больше на Безымянке, чтобы не бросалась в глаза большому начальству.
На Безымянке начальником был старый, обрюзгший и толстый, но очень добродушный майор. Произошел у этого майора во время очередной попойки спор с коллегами офицерами, способен ли он в свои шестьдесят лет к деторождению. И майор решил доказать, что он еще не совсем спился и одряхлел, что он еще мужчина. Объектом для эксперимента он наметил Лену.
Как у них там все произошло, никто, даже вездесущие дневальные, не знали. В том числе и та, что присутствовала при споре в качестве уборщицы-подавальщицы.
Лена забеременела. Все смотрели на нее с сочувствием, смешанным с надеждой: может, ее освободят, когда родит, или при родах у нее прояснится рассудок. Но при родах Лена умерла. Ребенка забрали ее родители. А толстый майор выиграл пари.
Своих связей с самодеятельностью я никогда не теряла. Помогала по художественной части, тем более, что художница-профессионалка из Киева освободилась и уехала домой. Начальство лагеря, поощрявшее художественную самодеятельность, захотело, чтобы самодеятельные артисты поставили короткую пьесу. Начали искать подходящую. Нужна была такая, в которой мало или совсем нет мужских ролей — лагерь ведь женский. Искали долго, наконец нашли одноактную комическую пьесу, в которой всего одна мужская роль старого деда, который сначала поучает молодых девчат-колхозниц, как уберечь цветущие яблони от заморозков, а потом сам с ними пляшет от радости, что яблони уцелели, и поэтому жизнь хороша и жить хорошо.
Мне сказали, что кроме меня никто не годится на роль деда. Все хотят быть молодыми и красивыми. Я тоже хотела — и поэтому сразу отказалась, даже обиделась, но мне польстили утверждением, что я одна обладаю чувством юмора и смогу сделать эту роль интересной. И я скрепя сердце согласилась.
В день премьеры зал был набит до отказа. Мне замотали грудь так, что стало трудно дышать, прилепили козлиную бородку и тощие усы. Надела я свой лыжный костюм и резиновые сапоги, а на голову чей-то заячий треух. Над ролью поработала, продумала все реплики и монолог.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
