Все, что рассказала Урсула, сбылось, кроме одного: встречи с другом. Наверно, Урсула сказала это в утешение, думала я порой.
Немки уехали. Приглашали в гости, дали свои адреса. Два из них до сих пор у меня сохранились — Ирмы Тильковски в Берлине и Герды Виманс в Бонне.
Глава 22. НИНА, МАРУСЯ, АНЬКА И ДРУГИЕ
Была в этом лагере на Сейде у меня подруга из Ворошиловска. Ко мне часто приходили женщины написать заявление о пересмотре дела или просьбу о помиловании. Пришла однажды Нина и рассказала свою историю.
Она получила среднее юридическое образование и работала юрисконсультом на заводе. Началась война, и ей по комсомольской линии предложили пройти обучение в школе НКО в Москве — стать разведчиком.
Когда окончили школу, то города, где они раньше жили, были уже заняты немцами. Их должны были перебросить через линию фронта с заданием, а командование должно было заблаговременно позаботиться, чтобы родители учащихся были эвакуированы — им об этом официально объявили.
Нину и ее подругу Наташу сбросили на парашютах неподалеку от Харькова, снабдив деньгами, документами, продуктами, адресом явки и паролем. Они должны были прийти по указанному адресу, встретиться со своим резидентом и получить задание.
Сначала все шло хорошо, они нашли без труда место встречи и стали ждать. Но никто к ним не пришел. Прождали две недели, продукты кончились, деньги тоже. И они, побираясь, пошли, конечно, домой.
Оказалось, никто родителей не эвакуировал. Спрятались обе по домам. Но долго не высидишь — оккупации не видно конца, жить надо, есть надо. И они стали выходить. Нина неожиданно встретила парня, который учился вместе с ней в школе НКО. Оба обрадовались, парень сказал, что поведет ее к «нашим», — и завел в гестапо.
Ее посадили, пытали, но поняли, что ничего не добьются,— просто потому, что она ничего не знает. Посадили Наташу (Нина успела парню рассказать и про нее).
Держали долго. Когда немцам пришлось отступать, погрузили всех заключенных в товарные вагоны и повезли живую рабочую силу в Германию. Женщин везли на платформах. На повороте девчата впрыгнули, покатились с насыпи в кустарник. Охранники стреляли, но не попали, и они уцелели. И пошли навстречу фронту.
Они отсиделись в каком-то погребе, вылезли тогда, когда все утихло. Девчат отвели прямо к генералу, потому что они не хотели никому ничего рассказывать, связанные подпиской о неразглашении военной тайны.
Генерал сразу начал кричать:
— Вас советская власть выучила, жизнь вам дала, а вы что делаете? Родине изменяете, на сторону фашистов перешли! — и матом... Наташа не выдержала и тоже закричала:
— Ты еще смеешь на нас орать! Мы, девчонки, такое прошли, а твой сын, так-растак, небось по тылам околачивается!
— Расстрелять! — кричит опять генерал. — Уведите их! Расстреляйте!
Никто тогда не знал, что генерал только что получил известие о гибели единственного сына...
Расстрелять их без суда, конечно, не имели права, но следствие вели так, что обеим дали по пятнадцать лет каторжных работ. Во время следствия они узнали, что их фамилии были в списке людей, перешедших служить немцам. Списки были опубликованы в местной газете. Сделано это было для конспирации.
Я написала об этом в прошении о пересмотре. Мы долго ждали, но ответа все не было. Послали еще раз, но получили уведомление из военной прокуратуры, что дело пересмотру не подлежит.
Так мы познакомились и подружились—две несостоявшиеся разведчицы. Нина была очень болезненной девушкой, с флегматичным выражением лица, иногда неожиданно остроумной. Мне нравилось опекать ее, заботиться о ней. Мы были довольно начитанны, а Нина, кроме того, еще хорошо играла на гитаре.
Было удобно делить хозяйственные дела, дополняя друг друга. Я вскоре после нового указа о снятии режима стала плотником-инструментальщиком и могла летом пойти в лес поблизости от лагеря, нарвать ягод. А Нина из этих ягод сделала баночку варенья. И вообще стряпню из присылаемых продуктов Нина брала на себя.
Однажды я высказала свое мнение о Сталине — резкое и враждебное. Нина в истерике закричала:
— Не смей касаться Иосифа Виссарионовича! Я не знаю, что с тобой сделаю! Не смей!
«Господи, и эта отравлена, — подумала я. — Простых вещей не понимает...». И решила больше эту тему не затрагивать.
У меня была неудовлетворенная потребность в родственных чувствах, нужда о ком-то заботиться, свойственная всем женщинам, и я продолжала опекать подругу. Я любила ее как сестру — младшую, слабую, нуждающуюся в заботе. Появился какой-то каждодневный смысл жизни, которого раньше недоставало.
Нина работала на легкой работе — дежурила в насосной лагеря, и мы часто там собирались и занимались хозяйственными делами.
Однажды я получила коротенькое письмецо из другого лагеря — от попутчика по этапу из Норильска, москвича, пожилого инженера Николая Петровича, который единственный из всего этапа доехал до Воркуты. Он просил от имени своего соседа по нарам найти его родственницу. И в письме участливо спрашивал, как у меня дела, как настроение, чем интересуюсь. Конечно, письмо от Николая Петровича и ответ мы читали вместе с Ниной.
По моим расчетам, второе письмо из мужской зоны должно было уже дойти. Я пошла в КВЧ и спросила:
— Письмо было?
— Было, — сказал начальник. — Эта, которая в насосной дежурит, сказала, что вы дружите, и взяла его. Я побежала к Нине.
— Никакого письма я не брала! И вообще, нечего тебе связываться со всякими контриками. Нечего с ним переписываться, обойдешься!
С этого дня наша дружба дала трещину. Я поняла, что письмо передано в оперативку, а Нина исполняет те обязанности, за которые получила легкую работу, и не щадит даже меня, близкую подругу.
Поняв, что я ее раскусила, Нина перестала изображать дружеские отношения — это больше не имело смысла. Я еще могла бы пойти на компромисс — эта дружба слишком много для меня значила, но Нина нашла себе женщину, которой, видимо, доплачивала, и пользовалась ее хозяйственными услугами.
После очередного выезда в подкомандировку на Безымянку я попала в другой барак, и боль от разбившейся дружбы постепенно утихла.
Я с удовольствием плотничала в своей маленькой будке рядом с лагерем. Пригодились школьные уроки труда в столярке. Приносили лопаты, кирки, топоры со сломанными держаками. И я пилила, строгала, обтесывала и насаживала инструмент на держаки, точила топоры и пилы. В будке стоял верстак, в шкафчике на стене лежал инструмент, а под потолком на полке — запас досок.
Работа была очень разнообразной. И когда с заданием я управлялась немного раньше, то делала деревянные чемоданы. Делала медленно, потому что времени было мало и не хватало сноровки, а все детали — широкую доску, фанеру, клей надо было еще где-то доставать. Из жести консервных банок сама мастерила завесы и уголки, из толстой проволоки — запорное устройство. Девчата говорили, что мои чемоданы лучше, чем те, что делают мужчины, и я этим очень гордилась. Ко мне даже образовалась очередь: задул ветер больших перемен, все собирались на волю, всем нужны были чемоданы...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
