Я посещала деревенскую школу неподалеку от фермы. Численность учащихся там так упала, что был момент, когда весь класс состоял из меня одной. Но Майк с начала весны ходил в городскую школу, и эти мальчишки не были ему незнакомы. Он бы, вероятно, играл с ними, а не со мной, если бы его отец не был так предан идее брать его с собой на работу, чтобы попутно, хотя бы время от времени, за ним присматривать.
Затем, должно быть, произошел какой-то обмен приветствиями между этими городскими мальчишками и Майком.
Эй! Ты чего это здесь делаешь?
Ничего. А ты чего здесь делаешь?
Ничего. А кто это там с тобой?
Никто. Вот просто она.
Мя-мя-мя. Просто она.
Оказывается, у них там шла игра, в которую вовлечены были все. Все вплоть до девчонок включительно; девчонки группировались чуть выше по береговому откосу, плотно занятые своим делом, хотя вроде бы мы все уже вышли из того возраста, когда мальчишки и девчонки запросто играют вместе. Может быть, девчонки пришли из города вслед за мальчишками, притворяясь, будто гуляют сами по себе, или, может, мальчишки притащились за ними, замышляя против них какую-нибудь бяку, но каким-то образом возникла игра, в которой нужны оказались все, так что обычные препоны были сломлены. Игра была такой, что чем больше народу принимает участие, тем интереснее, поэтому в нее легко вошел и Майк и меня за собой втащил.
Играли в войнушку. Мальчишки разделились на две армии, которые воевали одна с другой, засев за грубо сделанными из сучьев баррикадами или прячась в грубой, режущейся траве либо в приречных лопухах и тростниках, которые были выше нашего роста. Основным оружием были слепленные из глины и земли шары размером с бейсбольный мяч. Неподалеку оказалось неплохое месторождение этой глины – кем-то вырытая серая яма, почти полностью скрытая в лопухах примерно на середине берегового откоса (возможно, это открытие и дало первоначальный толчок игре); здесь девчонки и трудились, готовили боеприпасы. Делалось это так: набираешь в горсть липкой глины, мнешь ее и лепишь твердый шар по размеру собственной жмени; в глине могут попадаться и камешки, а в качестве арматуры можно влепить туда травинки, листья, палочки, подобранные под ногами, но специально класть туда камни запрещалось, причем этих глиняных шаров должно было быть очень много, так как каждый годился только на один бросок. Потому что подобрать шар, которым ты промахнулся, снова придать ему правильную форму и снова бросить – нет, такой возможности не было.
Правила войнушки были просты. Если в тебя попал шар (официально шары назывались пушечными ядрами) и ударил в лицо, голову или туловище, то ты, получается, убит, надо падать. А если в руки или ноги, то все равно надо падать, но ты не убит, а только ранен. Тут опять в игру вступают девчонки: надо подползти и утащить раненого бойца к себе на утоптанную площадку, где расположен госпиталь. Там солдату на раны наложат целебные листья, и он должен лежать, пока не досчитает до ста. Досчитал – можешь возвращаться и биться снова. Убитым солдатам подниматься не полагалось до конца войны, а закончиться она должна была, когда у одной из сторон не останется живых бойцов.
Девчонки, как и мальчишки, были поделены на два лагеря, но поскольку девчонок было гораздо меньше, девчонка не могла служить оруженосицей и сестрой милосердия только для одного солдата. Приходилось вступать в отряды. У каждой девчонки был свой запас ядер, изготовленный для определенной группы солдат, а когда солдат из этой группы падал, он выкрикивал имя этой девчонки, звал ее, чтобы она поскорее его утащила и перевязала раны. Снаряды для Майка делала я, так что в случае чего Майку полагалось звать меня. Вокруг стоял страшный гам и крик, непрестанно кто-нибудь орал: «Ты убит, убит!» – причем этот крик бывал победным, а бывал возмущенным (возмущенным – потому что убитые, естественно, норовили правдами и неправдами пролезть обратно в строй); не умолкая, лаяла собака (другая, не Рейнджер), каким-то образом затесавшаяся в битву; и сквозь весь этот гвалт надо было ухитриться расслышать, когда боец выкрикнет твое имя. А уж когда такой крик действительно раздавался, тело как током продергивало, накатывала тревога и чувство фанатичной преданности. (Во всяком случае, так это было со мной, тем более что я, в отличие от других девчонок, обслуживала только одного воина.)
Кроме того, мне кажется, до этого я никогда в жизни не принимала участия в подобной групповой игре. А это же такая радость – быть частью большой и отчаянной затеи, играя к тому же роль помощницы и спасительницы солдата. Когда Майка ранили, он даже глаза не открывал, лежал обмякший и неподвижный, покуда я накладывала мокрые широкие листья на его лоб, шею и даже, задрав на нем рубашку, на бледный и податливый живот с этакой еще забавной и ранимой пуговкой пупка.
Не победил никто. Довольно долго продержавшись, игра как-то сама собой развалилась вследствие споров и массовых воскрешений. По дороге домой мы попытались отмыться от глины, плюхнувшись навзничь в речную воду. После этого наши шорты и рубашки, все такие же грязные, стали мокрыми; помню, как с нас капало.
Это уже близился вечер. Отец Майка готовился уезжать.
– Гос-споди боже ты мой, – сказал он.
У нас тогда подрабатывал один мужчина, которого отец нанимал помочь, когда надо было разделывать туши или набегала какая-нибудь другая дополнительная работа. На вид он был как пожилой мальчик, а еще, помню, дыхание у него было, как у астматика, с присвистом. Он любил схватить меня и щекотать, пока я не начну задыхаться. Никто этому не препятствовал. Матери это не нравилось, но отец велел не встревать: он же шутит.
Батрак был как раз во дворе, помогал отцу Майка.
– Это ж надо, как вы в грязи-то оба извалялись, – сказал он. – Теперь вам первым делом придется пожениться.
Мать, которую за сетчатой дверью было не видно, это услышала. (Если бы мужчины знали, что она поблизости, ни тот ни другой не сказали бы того, что они сказали.) Она вышла и что-то проговорила, обращаясь к мужчине, который у нас подрабатывал. Она с ним говорила вполголоса, но явно сердитым тоном, а нам даже не попеняла на то, в каком мы появились виде.
Кое-какие ее слова я уловила.
Как брат и сестра.
Мужчина смотрел на свои башмаки и беспомощно ухмылялся.
Мать была не права. Батрак был ближе к истине. Мы были вовсе не как брат и сестра, – во всяком случае, мне такие брат с сестрой никогда не встречались. Мой единственный брат тогда еще, что называется, под стол пешком ходил, и собственного опыта общения с братом у меня не было. Но и не как мужья с женами в знакомых нам семьях, – они были, во-первых, старые, а главное, жили в таких отдельных мирах, что казалось, будто они едва друг друга узнают. А мы были как давние и прочно повязанные влюбленные, чьи узы не нуждаются во внешнем выражении. И (для меня, во всяком случае) это было чем-то волнующим и торжественным.
Я понимала, что батрак имел в виду секс, хотя вряд ли я тогда знала это слово. И я возненавидела его за это еще сильнее, чем ненавидела прежде. Строго говоря, он был неправ. Мы не предавались ни разглядываниям, ни притираниям, ни еще каким-нибудь стыдным интимностям – не занимались мы ни суетливым поиском мест, где бы вместе спрятаться, не искали и украдчивых удовольствий, за которыми сразу следует отвращение и жгучий стыд. Такое в моем детстве было, у меня это произошло с кузеном и парой девочек немного постарше, сестричек, которые ходили со мной в одну школу. Как приятели они мне не нравились и прежде, и после происшедшего, и я потом сердито отрицала, даже самой себе не желая сознаться, что такие вещи могли иметь место. О таких выходках с кем-либо, к кому чувствуешь расположение, кого уважаешь, даже и подумать было дико – разве что только с людьми, которые отвратны, отвратны так же, как отвратны сами эти похотливые гнусные позывы, которые исполняли меня отвращением к себе.
В моем чувстве к Майку демон, гнездящийся в известном месте, был превращен в не имеющее определенной локализации волнение и нежность, разливающуюся по всему телу, в удовольствие для глаз и ушей и жаркое обожание. Каждое утро я просыпалась с жаждой видеть его и нетерпеливо ждала, когда услышу шум, с которым подъезжает бурильщик на своем грузовике, лязгающем и громыхающем на ухабах проселка. Я восхищалась, никак этого не показывая, затылком Майка, преклонялась перед формой его головы, обожала его брови, когда он хмурился, обожала его длинные голые пальцы ног и его грязные локти, его громкий уверенный голос, его запах. Я истово, всей душой принимала распределение ролей, которое между нами без слов и объяснений установилось: что я буду с восхищением помогать ему, он же будет направлять и стоять на страже, готовый меня защитить.
И вот настало утро, когда грузовик не приехал. Следующее утро после того, как работу закончили, обсадную трубу скважины зацементировали и закрыли крышкой, подсоединили насос и всласть налюбовались потоком чистой воды. У стола, накрытого для полдника, стало на два стула меньше. Пока шли работы, старший и младший Майки каждый день полдничали с нами. При этом младший Майк и я никогда не разговаривали и почти не смотрели друг на друга. Он любил хлеб, намазанный кетчупом. Его отец беседовал с моим, рассказывая по большей части о скважинах, колодцах, несчастных случаях с ними и уровнях грунтовых вод. Серьезный мужчина. «Весь в работе», говорил о нем мой отец. И тем не менее он же (отец Майка) в конце любой своей речи непременно смеялся. Его смех звучал гулко и как-то одиноко, словно доносится из глубины колодца.
