– Ну и ладно, – сказала она. – Там были просто стишки.
И вот сидят два человека, которым не за что зацепиться: с одной стороны стена светской вежливости, с другой – предательская осыпь, обрыв в бездну близости, и ничего посередине. То, что между ними все эти годы было, держалось в равновесии благодаря тому, что оба в браке. Узы супружества были тем, что составляло подлинную суть жизни каждого, – вот хоть ее брак с Льюисом, который был совершенно неотъемлемой и даже главной составляющей ее жизни, пусть подчас и жестокой, и повергающей в оторопь. А то, другое, зависело от этих их браков именно в силу сладостной нежности и утешительной надежды. Вряд ли это другое могло выдержать само по себе, даже если бы оба были свободны. Но сказать, что это было ничто, тоже нельзя. Опасность заключалась в том, чтобы подвергнуть это испытанию, увидеть, как оно развалится, а потом думать, что все было ничто, пустое.
Она зажгла конфорку, поставила на нее чайник.
– Вы были так любезны, а я даже не поблагодарила вас, – сказала она. – Вы обязательно должны выпить чаю.
– Да-да, я с удовольствием, – сказал он.
А когда они уже сидели за столом перед полными чашками, уже и молока подлили, и положили сахару, – то есть в тот миг, когда вполне могла начаться паника, – ее вдруг очень странным образом осенило. Она сказала:
– А что именно вам пришлось делать?
– В каком смысле?
– Я имею в виду, что вы с ним делали вчера вечером? Или это обычно у вас не спрашивают?
– Ну, может быть, не в подробностях…
– Или не надо? Не отвечайте мне, если возражаете.
– Вы просто удивили меня. Но я не возражаю.
– Да я сама удивилась, что спросила.
– Ну, хорошо, – сказал он и поставил чашку на блюдечко. – Главное, что нужно сделать, – это выпустить кровь из кровеносной системы, освободить внутренние полости тела, и тут могут возникать трудности из-за тромбов и тому подобного, так что следует принимать меры, чтобы такие вещи обходить. В большинстве случаев используют яремную вену, но иногда приходится вводить дренаж в перикард, то есть внутрь сердечной сумки. А чтобы освобождать от жидкостей полости тела, используется трокар – это такая довольно длинная и толстая игла на гибком шланге. Но если было произведено вскрытие и органы удалены, то все делается по-другому. В тело тогда вкладывается специальная набивка, чтобы восстановить нормальные очертания…
Все время, пока он это говорил, он за ней приглядывал, не забывая об осторожности. Но – ничего; его слова в ней пробуждали не более чем холодное и непреходящее любопытство.
– Вы именно это хотели знать? Мне продолжать?
– Да, – проговорила она ровным голосом.
Что ж, значит, все в порядке. Он ощутил облегчение. Облегчение и даже, возможно, благодарность. Ведь он, несомненно, привык к тому, что от того, что он делает, люди шарахаются либо отпускают на эту тему разного рода шуточки.
– Затем через канюлю, вставленную в сонную артерию, в кровеносную систему покойного под давлением вводится раствор – смесь формальдегида, фенола и спирта; зачастую в него входит также немного красителя, который добавляют, чтобы руки и лицо восстановили естественный цвет. Особенно важно, конечно же, лицо, с ним много приходится поработать: на глазные яблоки надевают специальные пластиковые колпачки с острыми зазубринками сверху, веко опускается на колпачок и из-за этих зазубрин уже не может вновь подняться, а чтобы не раскрывался рот, нижнюю челюсть кривой иглой пришивают к верхней, делая проколы в верхней челюсти через ноздри. Затем покойного бреют и делают ему массаж, чтобы консервирующая жидкость распределилась ровно… Ну, что еще? Естественно, подкрашивают ресницы, накладывают грим… Потом людям ведь надо, чтобы руки лежали красиво, чтобы они были мягкими и выглядели естественно, чтобы кончики пальцев не были сморщены…
– И вся эта работа ложится на вас?
– Ну а что ж тут такого. Кому-то надо же. Но чаще всего мы делаем вещи чисто косметические. Ведь, как правило, задача длительной консервации перед нами не ставится. Даже со старикашкой Лениным и то, вы знаете, им ведь приходилось время от времени всю жидкость из него спускать и заменять новой, чтобы он не высыхал и сохранял цвет. Не знаю, делают это сейчас или уже бросили.
Его знание дела и непринужденная легкость изложения вкупе с серьезностью тона напомнили ей Льюиса. Точнее, напомнили ей то, как Льюис слабым голосом, но очень увлеченно позапрошлым вечером рассказывал ей о прокариотах – одноклеточных организмах без ядра, без парных хромосом, без чего-то там еще, – а ведь они были единственными живыми существами на планете в течение почти двух третей того времени, что на Земле существует жизнь!
– Или взять хотя бы древних египтян, – продолжал Эд. – Они были уверены, что душа покойного отправляется в путешествие на три тысячи лет, а затем возвращается в тело, но тело для этого должно быть в более-менее приличном виде. Так что для них главной заботой была консервация, которой в наши дни мы уделяем внимания гораздо меньше.
А, вот без чего: без зеленых пластидов и без… ну как же их?.. без митохондрий.
– Три тысячи лет, – вслух повторила Нина. – А затем возвращается.
– Ну да, они так считали, – сказал он. Поставил пустую чашку и заметил, что пора бы ему и домой.
– Спасибо вам, – сказала Нина. И вдруг, торопливо: – А вы верите в такую вещь, как душа?
Он в этот миг стоял, прижав ладони к кухонному столу. Вздохнул, покачал головой и сказал:
– Скорее да.
Вскоре после его ухода она взяла короб с пеплом и поставила на пассажирское сиденье машины. Потом вернулась в дом за пальто и ключами. Выехала из города, проехала с милю, припарковалась у перекрестка, вышла и с коробом в руках двинулась по примыкающей дороге. Ночь была холодной и безветренной, луна стояла уже высоко в небе.
Сначала дорога шла по болотистой местности, заросшей рóгозом с его бархатными коричневыми початками на верхушках (все почему-то упорно называют его камышом). Высокие стебли рогоза были уже высохшими, смотрелись по-зимнему. Пространство между ними заполнял молочай, скорлупки его плодов уже были пусты, белели, как ракушки. В лунном свете все было ясным и четким. Откуда-то пахнуло лошадьми. Да вот же они, совсем неподалеку, – два черных больших силуэта за забором фермы, теряющимся в зарослях рогоза. Стоят, трутся друг о друга боками, смотрят на нее.
Она открыла короб и, зачерпнув остывший пепел рукой, то ли бросила, то ли уронила его горсть, в которой ощущались какие-то упрямо не пожелавшие сгореть частички плоти, в придорожный бурьян. При этом чувство было такое, будто с берега она вступила по колено, а затем в первый раз бросилась в еще ледяную озерную воду, как бывает в июне. Сначала неприятный шок, потом изумление, что мышцы не свело и руки-ноги продолжают двигаться, а толща воды выносит вверх и надежно держит, служит тебе с железной преданностью, и наступает спокойствие, она уже ничего не боится, она выжила, хотя жгучий холод продолжает вливаться в тело.
Крапива
Летом 1979 года я приехала к подруге Санни на дачу, которая была у нее поблизости от Аксбриджа, Онтарио, вошла в кухню и увидела, что у разделочной тумбы стоит мужчина, мажет хлеб кетчупом.
Мы с мужем колесили потом по холмам, что к северо-востоку от Торонто (со вторым моим мужем, не с тем, от которого я в то лето ушла), и искали тот ее дом – не то чтобы с ног сбились, однако довольно настойчиво; я все пыталась угадать дорогу, на которой он стоял, но так ничего и не вышло. Скорее всего, дом к тому времени снесли. Санни с мужем продали его через несколько лет после того, как я к ним заезжала. Чтобы служить удобной летней дачей, он был слишком далеко от Оттавы, где они жили. Да и дети, вступая в подростковый возраст, всячески артачились и не желали туда ездить. К тому же по дому требовалось слишком много работы, от которой Джонстон (муж Санни) увиливал, предпочитая проводить выходные на поле для гольфа.
Поле для гольфа я нашла – думаю, именно то, хотя подступы к нему, когда-то неухоженные, были теперь вычищены и построен куда более презентабельный клаб-хаус.
В той местности, где я жила ребенком, колодцы летом пересыхали. Это случалось примерно раз в пять или шесть лет, когда бывало недостаточно дождей. Колодцы были просто ямами, вырытыми в земле. Наш колодец был глубже других, но нам нужно было много воды для зверей, которые у нас содержались в клетках. Отец разводил чернобурых лисиц и норок, и вот однажды приехал мастер по бурению скважин со всяким своим внушительным инструментом, стал в нашей яме бурить все глубже и глубже и сверлил землю до тех пор, пока в камнях не обнаружилась вода. С той поры мы всегда могли качать оттуда чистую холодную воду безотносительно к сезону и к тому, насколько сухая стоит погода. Это было предметом гордости. На ручке насоса всегда висела жестяная кружка, и когда я пила из нее в какой-нибудь знойный день, я думала о черных камнях, между которыми бежит вода, сверкающая, как бриллианты.
