Бесцельно блуждая по лесным тропам, Мария до Пилар наконец набрела на тот самый укромный уголок, который однажды так красиво описала ей мисс Карри и в который она, Мария до Пилар, поверила, сделав своим. Теперь вот, очутившись в этом уголке, она почувствовала неожиданное желание встретиться лицом к лицу с тем не существовавшим для нее, но так глубоко ее тревожившим миром физических отношений.
Она привязала лошадь к дереву и легла на траву.
Перепуганные было цокотом лошадиных копыт птицы успокоились и вновь принялись петь, а стекающий с холма ручей, журчание которого было почти неслышно и походило, скорее, на шелест листвы, зажурчал громче. Пение соек и кукование кукушек перекликались со свистом дроздов. И земля, именно земля — это шло из ее глубин, — внушала Марии до Пилар чувство, что она здесь не одна, нет, хотя ей как раз хотелось избавиться от этого чувства, испытанного именно в этом уголке. Она всегда противилась любви, считала, что способна противостоять: так был велик ее страх перед материнством. Она смотрела на беременную женщину со страхом и отвращением. И испытывала чувство вины, вины, сознание которой навязали ей однажды вечером ее братья и сестра.
Отец на несколько дней отлучился из имения, оставив Марию до Пилар на попечение сестры и братьев, и чуть ли не на следующий день после ужина Антонио Лусио сказал ей, что должен привести ее в каменный домик в лесу, о котором никто не знает, затерянный среди акаций и дубов; он находил его с закрытыми глазами: налево, тут же опять налево, потом по узкой дорожке все время вперед, чуть зигзагами по лесу до каменного дома с конической крышей. Антонио Лусио вел Марию до Пилар, крепко держа за руку. Только потом она поняла, что брат боялся, как бы она не сбежала. В лесу было еще светло — она хорошо это помнила. Брат приказал ей войти и, толкнув вперед к двери, остался снаружи. Увидев это, Мария до Пилар испугалась. «Садись!» — сказал он. «Я ничего не вижу», — ответила Мария до Пилар, дрожа. «На пол садись, на пол», — приказал другой голос, шедший от дальней стены.
Она почувствовала холод, сильный холод. И тут различила стоящие у стены фигуры, две фигуры, руки их были опущены и ладони раскрыты, точно они желали ими согреть холодное помещение. Она повиновалась и в недоумении села на каменные плиты пола, но повернуть назад голову не решалась. Теперь она их узнала: то были Эмилия Аделаиде и Мигел, они прятались в темноте, чтобы не быть узнанными прежде, чем она войдет.
— Что вам от меня надо?
— Не задавай вопросов.
— Но почему?!
— Замолчи.
Последовало долгое молчание, когда она слышала только шум своего собственного дыхания и стук падающей воды совсем рядом с собой; вода смачивала пол, на котором она сидела, поджав под себя ноги. Антонио Лусио закрыл дверь. Дверь, петли которой скрипели, точно жаловались на какую-то боль, а возможно, на непроглядную тьму, густую и черную, что была здесь внутри.
— Мария до Пилар! — сказал чей-то голос, который она не сразу узнала: круглые стены дома и сводчатый потолок гулко отбросили донесшийся до них звук, сообщив ему твердость их каменного нутра.
Она закрыла глаза, потом прикрыла их руками, потому что ей показалось, что она видит красного оленя, который крутился вокруг нее, норовя ударить ее своими рогами. Она хотела закричать, но поняла, что это ей не поможет, и думала, думала об одном: «Что я сделала? Что я им сделала?»
— Мария до Пилар, ты видела хотя бы одного мертвого в своей жизни?
— Нет, — ответила она, простонав.
— Но что такое умереть, ты знаешь?…
— Отвечай! — закричал другой голос, похоже-Мигела.
— Знаю…
— Твоя сестра и твои братья тебя не любят. И знаешь почему?…
— Отвечай!
— Нет…
— Потому что ты убила мать. Убила, появляясь на свет…
— И потому мы тебя не любим…
— И никогда не будем любить.
— Первый же ребенок, который у тебя родится, должен убить тебя так же…
— Так же, как ты убила нашу мать… Понимаешь?…
Среди выкрикиваемых сестрой и братьями обвинений она слышала и еще чьи-то, чьи, она не знала, но их несли к ней стены, они сливались с обвинениями братьев и сестры, взлетали к сводчатому потолку и с гулом, как тяжелое копыто красного оленя, падали ей на голову и плечи. Тут она почувствовала, что сестра и братья к ней подходят и пальцы их вцепляются ей в волосы'. Руки ее были мокры от слез, но она не всхлипывала — она сдерживалась. Боялась, что плач их только разозлит, но повторяла: «Я ничего плохого не делала… нет, я ничего плохого не делала…»
— Ты должна сказать…
— Это я убила нашу мать…
— Давай говори… Говори, треклятая!…
— Это я убила нашу мать, — повторил тот же голос, что был голосом Эмилии Аделаиде.
И тут вдруг, сама не зная, как она отважилась, Мария до Пилар поднялась с пола и разразилась горькими рыданиями. И закричала, громко закричала:
— Нет… нет, не я… Нет!
— Нет ты, ты.
— Скажи, что ты!
Тогда она бросилась вперед к двери, но почувствовала, что на нее посыпались удары, однако боль от ударов была меньшей, чем от только что слышанных обвинений. Один из них схватил ее за косу, другой приоткрыл дверь, в которую заглянул лунный свет. И опять она закричала, громко закричала, зовя отца.
Тут они сели вокруг нее и принялись ее уговаривать, чтобы она не пугалась, потому что это шутка, игра, и об этой игре она никому ни слова не должна говорить.
— Обещаешь?
— Обещаю. Но не я убила, нет, не я, правда же, не я?
Возвращались они все вместе. Эмилия Аделаиде и Антонио Лусио держали ее за руки. Мигел шел сзади и посвистывал. Потом один из них начал петь, и они потребовали, чтобы и она пела, объясняя ей необходимость пением разогнать лесных ведьм. Антонио Лусио заговорил о ведьмах и оборотнях, которые утащат ее, если она расскажет о том, что было.
В эту ночь ее преследовал кошмар, она металась по постели и горела как в лихорадке. Ей снился олень, у которого красные рога росли по всему телу, от чего его белая шерсть, вспыхивая огнем, казалась тоже красной — он был живым костром, и везде, где он скакал, занимался огонь, а когда он Допрыгнул до неба, небо вспыхнуло и запылало пожаром.
Брижида послала за доктором Гонсалвесом, который высокую температуру приписал несварению желудка — возможно, все это из-за съеденного неспелого фрукта. Мария до Пилар молчала. Она не сказала ничего, никогда, никому, даже падре Алвину: ведь сестра и братья велели и на исповеди держать язык за зубами. Так семи лет от роду она узнала, что исповеднику доверяют далеко не все…
И на всю жизнь сохранила в себе горечь того обвинения, которое, возможно, с годами и забылось бы, если бы не холодность сестры и братьев, все время напоминавшая ей о том дне. И вот однажды сестра и братья увидели, что Мария до Пилар выросла в красивую девушку. Кому же выпадет счастье быть ее мужем? Нет, никому, отвечала она самой себе с горечью. Я никогда не выйду замуж, говорила она с волнением в голосе. С тех пор она и старалась во всем походить на мужчин: ездить верхом на коне, носить дома брюки для верховой езды, хотя ничего угловато-мальчишеского в ней не было. И пожалуй, единственное, к чему она стремилась, — быть незаметной для мужского глаза. Так Мария до Пилар думала избежать замужества. Ведь она чувствовала, она была уверена, что умрет в тот день, когда родит ребенка. Материнство пугало ее. Рядом с беременной она испытывала болезненное чувство вины и старалась уйти, скрыться, чтобы не прочесть в ее глазах обвинение себе. И всю свою ласку, часто чрезмерную, отдавала детям: ей казалось, что матери не так ласковы с ними, как те того заслуживают. И Эмилия Аделаиде, и жена Антонио Лусио — Мария Луиза Андраде — сердились на нее за то внимание, какое она уделяла их детям. Она их избалует своим нежничаньем.
Так и жила она, обуреваемая восторженным материнским инстинктом и страхом стать матерью.
И однажды вот здесь, где лежала теперь, она принялась ласкать Зе Педро, возможно, ревнуя его к мисс Карри, и ласкала как дитя, которого видела в объездчике лошадей. Да-а! Он действительно хорош собой. Ей бы хотелось иметь сына, похожего на него, только без риска для жизни, не рожая.
Она испытывала смятение чувств, а нахлынувшие воспоминания сменяли друг друга одни ярче других в зависимости от тех чувств и воспоминаний, которым были созвучны. И в то же время это была цепь тяжелых переживаний, которые заставляли кровоточить старую рану. Точно кто-то со стороны ткнул в нее, чтобы, испытывая боль, Мария до Пилар могла рассмотреть каждую клеточку себя самой.
Глава XXIII
ТИТУЛ НА ДВА ЧАСА
С Диого Релвасом возымел желание познакомиться его величество. Любопытство короля к этому человеку, занимавшемуся земледелием, который представлялся ему куда более разумным, чем многие его министры, пробудили газеты и доклад шефа секретной полиции. Страстность разумного выступления и в то же время явная взволнованность раскрывали Релваса совсем с иной стороны, чем та, о которой он был наслышан от принца, присутствовавшего на бое быков в Мадриде.
