Таким был и Зимний дворец, легкие колонны которого потеряли всю свою воздушность, задуманную великим строителем: колонны, как и сам дворец, были хозяйственно выкрашены в темно-красный цвет — совершенно тот цвет, которым красят во всей России стены боен, чтобы кровь, брызгающая на стены, не была заметной (предосторожность оказалась не лишней, что блестяще подтвердилось в одно тихое январское утро).
Таким был и Аничков дворец, где доживала свою сухую старость вдова всероссийского станового пристава Александра Третьего. Дворец этот, избранный для жилья образцовым семьянином, хранил лучшие нравственные традиции дома Романовых: он был некогда построен императрицей Елизаветой для графа Разумовского в благодарность за бессонные ночи, проведенные им на ложе императрицы; за те же заслуги Екатерина Великая через сорок лет пожаловала этот же дворец князю Потемкину…
Фальсификат наполнял столицу до самого пробора. Город чиновников смаковал французские сардины, сфабрикованные из рижской салаки, одевался в английский шевиот лодзинских мануфактур, следил по «Новому времени» за внешней политикой, надевал девственную фату на своих невест. Город держателей акций прикладывался к новоявленным мощам Серафима Саровского, называл Государственную думу парламентом, обучал детей в гимназиях, читал Арцыбашева и Вербицкую и гордился перед Москвой званием столицы империи. Заглаженный бетон новых зданий казался солидным гранитом, а тонкие листки стекол огромных окон в них — зеркальными. Белый ромб университетского значка назывался образованностью, маникюр — культурой. Мостовая Измайловского проспекта вздрагивала от твердого шага проходившей мимо гвардейской роты; бронзовый ангел памятника Славы, забравшись на колонну из пяти рядов турецких пушек, осенял роту лавровым венком, — и армия казалась непобедимой (хотя армия была той же самой, которую десять лет назад разбили японцы), а турецкая кампания — триумфом (хотя Дарданеллы по-прежнему оставались в турецких руках).
Так стоял он у моря, город империи, обманывая, предавая, молясь, вешая, лицемеря и гордясь.
Пароход с трудом расходился в Неве с десятками катеров и буксиров. Флаги трепетали на них гирляндами, играя однообразным сочетанием цветов: белый, синий, красный — синий, белый, красный. У броневой набережной Балтийского завода, образованной низкими громадами достраивающихся здесь линейных кораблей, эти цвета приобретали флотскую ясность символов. Из строгой симметрии флагов расцвечивания, многоцветной гибкой струей лившихся с мачт, четко взлетали вверх синий, белый и красный цвета, вставшие вертикальными полосами, внося этим ясность в происходящее: так расположенные — они назывались французским флагом, а так поднятые на мачтах военных кораблей — они означали приветствие нации.
Столица подхватила эти три цвета и в порыве самозабвенного ликования разнесла их по своим набережным и проспектам. Она обвила трехцветными лентами трамвайные столбы и колонны подъездов, переплела эти цвета в причудливых розетках на белых платьях дам и на отворотах сюртуков и визиток, надетых мужчинами, несмотря на жару. Она перекинула через улицы огромные полотнища, на которых колыхались те же три полосы: белая, синяя и красная красная, белая и синяя. Расположенные горизонтально — они назывались российским национальным флагом, вертикально — французским. Составленные из тех же цветов флаги поразительным и живописным образом выражали солидарность народов, вступивших в союз: Российской империи и Французской республики.
Нервный подъем торжеств в конце нарушил то небрежное спокойствие, гордиться которым было так приятно Юрию Ливитину. Высокий напор салютов, гимнов, флагов, парадов, «ура» (непрерывных — царю и шестикратных президенту) — этот трехдневный поток великолепия, так неожиданно врезавшегося в однообразие учебного плавания, наполнял его гордостью, встревоженностью и счастливой преданностью. Высшей точкой этого подъема была царская пристань на Неве, уже видная с парохода в зелени и флагах, пристань, где гардемарины, особо отобранные по росту и привлекательности черт лица, должны были быть сегодня в почетном карауле. В пустынных по-летнему залах Морского корпуса уже ждали избранников заново сшитые брюки и форменки, сияние медных поясных блях доведено служителями до нестерпимости, винтовки вычищены матросами, церковь открыта, и знамя ждет взвода, освобожденное от чехла.
Пароход подходил к пристани, и Юрий, забыв свою сдержанность, приличествующую гардемарину, завопил вместе со всеми «ура», бросившись к правому борту. У самого моста, облепленные яликами, шлюпками и моторами, стояли два небольших французских миноносца. Катера речной полиции кружились около, оттесняя кормой лавину шлюпок с той же ловкостью и настойчивостью, с какой жандармы оттесняли от пристаней публику лоснящимися крупами сытых коней. Оркестры вспыхивали на набережной короткими тушами и заглушались криками: «Vive la France, урра!» Изящная белая яхта стояла ниже миноносцев, усыпанная цветами, цилиндрами, флагами и парижскими платьями; это был «Нарцисс», пришедший вместе с эскадрой и привезший крупнейших представителей французской промышленности. Представители русской ждали их в экипажах на набережной; свидание должно было состояться в Городской думе на торжественном обеде.
Дума с утра спрятала свою казенную каланчу в бархат, зелень, флаги, гербы и транспаранты; казалось, от нее пахло духами на весь Невский. Торцы возле нее желто блестели, как паркет. Сильный отряд конной полиции и жандармов расположился внутри Гостиного двора; ротмистр перед строем натягивал белую перчатку; она облегала руку так же плотно, как трико облегало ножки балерин, репетировавших в обеденном зале вечерний балет. Гласные Думы, подпевая роялю и кося взглядом на эти ножки, озабоченно проверяли этикетки шампанского: все восемьсот бутылок его должны были быть лучшей французской марки. Вытесненный столами и цветами в темную канцелярию, член бюджетной комиссии Думы безостановочно подмахивал счета поставщиков: шампанское потянуло шесть тысяч рублей, золотые жетоны гостям — восемь, цветы — три с половиной, а стоимость всего обеда постепенно приближалась к сумме месячного содержания городских приютов и мест общественного призрения.
В двухсветном зале метрдотели лучших ресторанов столицы бросали короткие приказания армии лакеев; на кухне главный смотритель городских скотобоен, статский советник Аптекарев в белом халате самолично усыплял живых волжских стерлядей; его помощники, ветеринарные врачи, устанавливали доброкачественность продуктов. Рецензенты двигались бодрой рысью, на ходу занося в блокнот меню обеда и программу концерта. То и другое было выдержано в духе гостеприимства, но не в ущерб патриотизму: русская уха сменялась пулярдкой по-парижски, ария из «Садко» — дуэтом из «Богемы», кулебяка жареными бекасами, хор гусляров — балетом, поросенок — омаром, «Боже царя храни» — «Марсельезой». Русский размах сочетался с французской грацией, аржаная сила — с галльской дипломатией, неустойчивый кредитный билет — с золотым франком, корона — с фригийской шапочкой. Это был подлинный франко-русский союз.
От Думы до Адмиралтейства Невский проспект был заполнен толпой, ожидавшей проезда президента. Магазины торговали нарасхват открытками с видами Парижа, портретами французских деятелей, трехцветными розетками, жетонами. Фирма Абрикосова С-ья перешибла конкурентов, ухитрившись выпустить карамель «Тромблон» и шоколад «Стилет» с фотографиями этих миноносцев у Николаевского моста. Трамваи не ходили, как в первый день пасхи.
Сильные отряды конной полиции и жандармов стояли в боковых улицах: дворники, не дожидаясь окрика, поспешно заметали в совки сделанное жандармскими лошадьми на мостовую. Боковые улицы были пусты, к Невскому не пропускали уже с девяти утра.
К полудню город вышел из берегов и выплеснул на набережную белую пену платьев. От Николаевского до Литейного моста набережная представляла зал театральной премьеры. Цвет высшего общества откидывался на кожаные подушки экипажей, как в креслах лож бельэтажа, и туалеты дам были пышными по-вечернему. На панелях пахло духами, и толпа колебалась, как в проходах партера, возбужденно переговариваясь, жмурясь от солнца. Офицерские фуражки рдели и зеленели среди светлых дамских шляпок, сабли гремели по камням. У царской пристани и возле французского посольства белые рубахи городовых ограждали потребное для почета пространство. Красные бархатные дорожки на мостовой означали здесь будущий путь высоких гостей. Троицкий мост сгибался от гирлянд зелени и флагов; арка на нем с огромными буквами «R.F.» ожидала президента, имевшего проследовать в Петропавловский собор с венком на гробницу Александра III.
