— Вот зачем приехал сюда господин Пуанкаре, наймит французских банкиров! Вот почему так раболепно приветствуют его сейчас на пристани царская знать, фабриканты и помещики — вся эта свора, за огромные золотые займы нанятая французским капиталом на побегушки! Их интересы встретились…
Пятьсот с лишком рабочих завода Лесснера слушали молча и хмуро. Егор Тишенинов стоял над ними, забравшись на бочку у самых ворот, рыжий, худощавый, усталый. Залатанная выцветшая тужурка висела на нем мешком, зеленые брюки пузырились на коленях, раздутые жестоким ревматизмом студенческой нищеты. После каждой фразы он смыкал губы, и желваки на его скулах вздувались, как будто он стискивал слова во рту в тугую звенящую пружину, и, когда он опять раскрывал рот, они вылетали в воздух упруго и далеко. Ясный, яростный, целеустремленный — он говорил уже пятую минуту, и его слушали, не перебивая. Мальчишка на воротах, изогнувшись, смотрел вдоль набережной, подстерегая появление казаков; но казаки не появлялись — снимать охрану центра города для разгона одного из десятков митингов было невозможно.
— Война — вот что привез он с собой на броненосце! Война, выгодная французским промышленникам, — они ведь вложили огромные деньги в военные заводы. Война, выгодная и нашим Тит Титычам, — эти только и мечтают, как бы избавиться от германского ввоза товаров в Россию. Война, выгодная и царскому самодержавию, — оно всю свою армию отдать готово за то, чтобы разорвать петлю, которую мы стягиваем на его шее. Война вырвет и из России, и из Франции, и из той же Германии передовых рабочих — тех, кто организовался в партии и союзы, — и пошлет их на фронт…
— Ну, всех не заберут, на заводе тоже люди останутся, — сказал стоявший у ворот пожилой рабочий и обернулся, ища сочувствия.
Сосед покосился на него и ответил нехотя:
— У кого лишняя сотняжка есть, спору нет, безусловно останется.
— Ты это про что?
— А так…
— А ты мои сотняжки считал? — с напором спросил первый, но тот отвернулся усмехаясь.
Тогда из того угла, где стояла молодая женщина в синем платье, поминутно поправлявшая на голове платок и слушавшая не столько Тишенинова, сколько говорки кругом, в разговор вступил еще один.
— Счесть нетрудно, коли огородик есть да коровка к нему прикуплена, сказал он в пространство, посасывая западающие в рот сивые усы.
Первый, тоже смотря перед собой, огрызнулся:
— Свой заведи, тогда и считай!
— Завел бы, да заводилок нет. Все в штрафы ушли.
— А ты бы с мастером чаи распивал, как он, глядишь, живо накопишь, — с задором подхватила женщина и сразу повернулась всем лицом к пожилому в полной готовности вступить с ним в едкий и оживленный спор. Но тот замолк и длинно сплюнул в сторону. Тогда женщина вдруг спохватилась и испуганно обернулась:
— Еленка-то, господи, куда подевалась?
Еленка — беловолосый шарик в ярко-красном платьице — была далеко. Между рядами высоких сапог, растущих из земли, как голые стволы деревьев, она пробиралась в поисках подобного себе существа, так же блуждающего в этом дремучем лесу. Сапоги приятно пахли дегтем. Уж заредели их мощные стволы и яркий простор двора замелькал через опушку леса, как чьи-то большие руки подхватили её кверху, и она начала обратное путешествие — уже по воздуху.
Очутившись на руках матери, она быстро разобралась в событиях, происходивших над вершинами леса; здесь они были много интереснее, чем внизу. Двор оказался сплошь занятым головами, как в церкви. В окошке во втором этаже то и дело показывался лысый человек в сбившемся на сторону галстуке — тот самый, который по субботам выдавал матери деньги. Где-то за ним все время звонил тоненький веселый звонок, и человек тогда оглядывался, взмахивал руками и исчезал, как петрушка, которого показывали бродячие актеры. Кроме того, во дворе оказался тощий человек с превосходными золотыми пуговицами на зеленом пиджаке и в зеленых же штанах, забравшийся на бочку. Он негромко рассказывал что-то неинтересное, и все его слушали. На воротах же сидел мальчишка, которому, наверное, было еще лучше видно происходившее, и острая зависть к нему заслонила на время все остальные переживания.
Зеленый же человек продолжал кричать в голос, все время взмахивая перед собой рукой:
— Вам затуманят мозги словом «отечество»! Вас заставят убивать таких же, как вы, рабочих Германии и Австрии! Вашими же руками будут душить революцию! Потому что, убивая на фронте рабочих и крестьян другой страны, вы будете помогать правительству этой страны давить революцию, как, убивая вас, рабочие Германии будут помогать царизму расправиться с назревающей революцией. Вот в чем выгода войны для всех без исключения правительств богачей и помещиков! Вот о чем сговариваются нынче русский самодержавный царь и ставленник французских банкиров — республиканский президент!..
Глухой пушечный залп, донесшийся до завода по величавой глади Невы, поставил за этой фразой убедительную тяжелую точку. Тишенинов поднял руку.
— Слышите, товарищи? — крикнул он. — Вот первые залпы по революции! Они страшнее выстрелов на Лене, страшнее ружейной трескотни на Дворцовой площади… Они бьют по рабочему классу всей Европы, а может быть, и всего мира, они уничтожают нас не десятками, а миллионами! Долой тайные сговоры царя с республикой капиталистов! Долой войну, да здравствует рабочая революция!.. Она растет, она идет по всей России. Харьков, Москва, Тифлис, Баку, Лодзь, Иваново-Вознесенск… Еще четыре дня тому назад царские пристава расстреливали путиловских рабочих, примкнувших к бакинцам… А сегодня в одном Петербурге бастует больше двухсот тысяч, а жандармы не могут заставить их работать. Снимайте рабочих, усиливайте армию революции, останавливайте заводы, закрывайте магазины! Задушим царскую власть без хлеба, без света, без поездов, без телеграфа!.. Меньшевики кричат вам об экономических требованиях, — мы говорим вам о политических. Лозунгом всероссийской забастовки должно быть: контроль над фабрикантами, землю крестьянам, долой самодержавие, да здравствует республика! Но не республика господина Пуанкаре, работающего заодно с царем, а республика демократическая, с правительством из самих рабочих и крестьян!..
Когда по непонятной для Еленки причине все разом зашумели и двинулись к воротам, она поняла, что сейчас-то и начинается самое интересное. Мальчишка сполз по столбу ворот так стремительно, что она только ахнула, и побежал вперед, мелькая голыми пятками. Зеленый человек, соскочив с бочки, улыбался и сразу со всеми говорил, пробираясь в передние ряды. Кто-то поднял там над головами палку, и на ней весело заиграл флаг того же цвета, что и её платье.
Еленка, полураскрыв рот, смотрела на это кипенье людей, и так, с полуоткрытым ртом и блестящими от удовольствия глазами, она выплыла на руках матери на улицу вместе с толпой, сожалеюще оглядываясь на тех, кто остался во дворе, не принимая участия в этой общей игре.
Оставшиеся смотрели вслед уходящим без улыбок. Кучки их были мрачны и неразговорчивы. Потом, уже из самых ворот, Еленка увидела, как к ним подошел лысый петрушка, тот, что выглядывал из окна, и они что-то говорили ему, разводя руками и покачивая головой.
У Литейного моста лесснеровцы наткнулись на препятствие. Сильный отряд конной полиции и казаков высился на горбе моста водоразделом между центром и окраиной. Казачий есаул, скучающе повернувшись в седле, смотрел назад, на французское посольство; набережная там казалась цветником: алые мундиры лейб-казаков опоясывали пеструю клумбу толпы; медные трубы оркестра сверкали на солнце золотыми точками, ожидая приезда президента. Есаул смотрел, чертыхаясь: какие бы празднества ни случались, всегда попадешь в наряд «для содействия чинам полиции»… Везет атаманцам!..
Полицмейстер, грузный и пожилой полковник, величественный и огромный, как памятник Александру III, застыл рядом на тяжелом вороном коне, смотря вниз под уклон моста. Цепь городовых преграждала Нижегородскую, останавливая даже одиночек и пропуская на мост только хорошо одетых господ, извозчиков с седоками и горничных, бежавших за булками в город (все лавки Выборгской стороны с утра не открывались, опасаясь камня в стекло). Забастовавшие рабочие кучками стояли на улице, бездействуя, пересмеиваясь, поглядывая в сторону моста. Дойдя до них, лесснеровцы тоже рассыпались по кучкам, и полицмейстер усмехнулся: этот распад толпы на кучки выдавал её нерешительность и отсутствие вожаков. Разгонять же эти кучки было занятием пустым и бессмысленным, вроде попыток поймать мух в горсть: сгонишь с одного места — они сядут на другое. Полковник Филонов признавал действия только наверняка.
У посольства раздался взрыв криков, и по воде ясно долетели до места первые такты «Марсельезы». Она играла в трубах оркестра, как шампанское, искрясь фанфарами и потрескивая барабанной дробью, как электрическими разрядами. И полковник и казачий есаул невольно расправили плечи, слушая её победный рефрен, воинственный и блестящий, как атака гусаров. Это был замечательный гимн, лучший национальный гимн во всем мире, подымающий сердца, горячащий умы, зовущий к победе.
