Задним числом просьбы внешних инвесторов о том, чтобы им разрешили остаться в фонде, представляются забавными. Принудительный возврат денег был, по всей вероятности, божьей милостью этим людям, ибо в случае кризиса самые чувствительные потери понесли бы именно они. Но если не знать всего наперед, следует сказать, что маниакальная погоня партнеров за богатством была заряжена чем-то большим, нежели жадностью. Теперь, когда операции велись в глобальных масштабах, управление чужими деньгами потеряло для них интерес, и они просто вытеснили посторонних. Партнеры привнесли в эти дебаты необычную заботу о собственных интересах, впервые жестко определив размер вознаграждений, причитающихся им с премиальных денег, инвестированных их же собственными служащими!
Партнеры оправдывали принудительный возврат средств как разумный ответ на сокращение возможностей. По словам Майрона Скоулса, была некая ирония в том, что LT возвращает деньги как раз в тот момент, когда на поле выходят все новые и новые игроки[148]. У сказанного был скрытый смысл: LT благоразумно свертывает масштабы своих операций в условиях сужения спредов. Однако фонд не собирался ни на йоту сужать свою деятельность. Возврат капитала инвесторам всего лишь корректировал величину собственного капитала фонда, обеспечивавшего его активы, которые фактически вовсе не сокращались. Действительно, в период, когда возможности получения прибыли исчезали, а портфель разбух от 7600 позиций, фонд вызывающе и непредусмотрительно увеличивал свою задолженность и уподоблялся Икару, устремлявшемуся к Солнцу на скрепленных воском крыльях[149].
Более того, вынуждая посторонних инвесторов к продажам, партнеры увеличивали собственную задолженность в фонде, которая, венчая собою задолженность управляющей компании и обязательства самого фонда, составляла третий уровень пирамидально и неустойчиво выстроенной задолженности, где уровни кое-как держались друг на друге.
* * *
Через шесть дней после того как Меривезер информировал инвесторов о том, что им придется забрать свои деньги, компания Salomon Brothers, колыбель LT, огорошила всех неприятной и сногсшибательной новостью. Salomon так никогда вполне и не оправилась от скандала, вызванного проступком Мозера, уходом Меривезера и дезертирством Розенфелда, Хагани, Хокинса и Хилибранда. Компания попыталась учредить собственный инвестиционный банк, но эта затея не принесла прибыли. А теперь ее отделение арбитражных операций столкнулось с проблемами, аналогичными трудностям LT. Ранее в том же году управляющие Salomon пришли к выводу, что их компании либо необходимо мобилизовать значительные средства, либо пойти на риск превращения в компанию второго сорта.
Уоррен Баффетт, через Berkshire Hathaway крупнейший акционер Salomon, принципиально противился инвестированию в слабеющие предприятия. Такого рода инвестиции Баффетт неоднократно называл выбрасыванием хороших денег вослед плохим. Деррик Моэн, генеральный директор Salomon, не скрывал, что единственным остающимся вариантом является продажа компании. «Уоррен хотел непременно продать компанию», – сказал один из директоров.
Но кому продать? Моэн провел зондаж в Chase, но этот банк отказался рассматривать возможность приобретения. Затем Моэн пообедал с Сэнфордом Уэйллом, председателем совета директоров Travelers, страховщиком и создателем брокерской компании Smith Barney. Уэйлл был одной из выдающихся фигур второго ряда в американском бизнесе. Сын бруклинского производителя одежды, Уэйлл основал скромную брокерскую компанию из четырех человек и с помощью слияний создал гигантскую компанию Shearson Lehman. Впоследствии он продал свое детище American Express, потерпел поражение в борьбе за власть и удалился от дел. Затем, на рубеже 1980–1990-х годов, снова вступил в игру, приобрел контроль над маленькой кредитной компанией и использовал ее для захвата Smith Barney и Travelers. Уэйлл терпеть не мог арбитражные операции, отличавшиеся, по его мнению, чрезмерной волатильностью, но грезил созданием первоклассного инвестиционного банка, который в социальной иерархии Уолл-стрит стоял бы на ступень выше низменного брокерского бизнеса. Уэйлл предложил обдумать возможность объединения второсортных банков Smith Barney и Salomon.
После ланча с Моэном Уэйлл позвонил и потребовал, чтобы в случае слияния Travelers и Salomon не стал главным. Баффетту было все равно, кто будет руководить новой компанией. Он всего лишь хотел продать старую – разумеется, по хорошей цене. Уэйлл предложил 9 миллиардов акциями в качестве выкупа «мудрецу из Омахи» за одно из его самых проблемных капиталовложений. Всегда дипломатичный Баффетт поблагодарил Уэйлла за гениальность, с которой тот укрепляет биржевую стоимость акций[150]. Сотрудники Уэйлла пришли в ужас: босс заплатил такие безумные деньги за второстепенную компанию! К тому же едва ли не основным источником доходов этой компании были арбитражные сделки, столь ненавидимые Уэйллом. Один шутник в компании Уэйлла съязвил: «Сэнди заплатил 9 миллиардов долларов за то, чтобы получить у Уоррена Баффетта бумажку с подтверждением того, какой он выдающийся инвестор, и всем направо и налево показывал эту бумажку, словно мальчишка в лавке, торгующей леденцами».
Любопытно сопоставить поведение LT и ее прародительницы в период, когда обе компании уже преступили грань. Меривезер успешно обошел своего бывшего работодателя по всем имеющим значение показателям. Собственный капитал LT составлял 7 миллиардов против 5 миллиардов у Salomon. Что касается прибыли, то за предшествующий полный год LT получила 2,1 миллиарда по сравнению с 900 миллионами инвестиционного банка. У Salomon все еще был работавший с прибылью отдел арбитражных операций, но ее попытка создать более крупный банк полного профиля потерпела неудачу. LT, не упуская из виду диверсификацию, по-прежнему сосредоточивалась на одном виде деятельности, и была права. Но, как обе компании знали, для арбитражных операций наступал трудный период. Реагировали на это обстоятельство в LT и Salomon диаметрально противоположным образом. Согласившись на слияние с более диверсифицированным партнером, Баффетт размыл заинтересованность акционеров Salomon в арбитражных операциях и других видах бизнеса, который вел банк. Теперь акционерам предстояло владеть долями в более крупном банке Travelers. Партнеры LT приняли совершенно иное решение: в значительной степени они откупились от своих инвесторов и тем самым удвоили собственные ставки в арбитражных операциях. Ирония заключалась в том, что Баффетт превратил убыточный банк в 9 миллиардов долларов, тогда как усилиями партнеров LT прибыльная компания обернулась гигантской и все еще непонятной ставкой на будущее.
* * *
В октябре фонд получил положительный импульс: Мертон и Скоулс удостоились Нобелевской премии, или премии памяти А. Нобеля, по экономике. Когда сообщили о присуждении премии, Мертон вел занятия в Гарварде, и студенты устроили ему трехминутную овацию. «Неверно думать, что риск устраним только потому, что его можно измерить»[151], – смиренно заметил Мертон. Скоулсу во время интервью, которое он как знаменитость давал выходящей в его родном городе газете «Ottawa Citizen», бесцеремонно напомнили о том, насколько скептически внешний мир относится к ПФИ. Журналист из этой газеты опрометчиво спросил: «Чувствуете ли вы себя ответственным за обвал фондового рынка в 1978 году?» Ошеломленный нобелевский лауреат в ответ прошипел: «Нисколько. В самом деле, нисколько. Это равносильно вопросу, несет ли Альфред Нобель ответственность за Первую мировую войну, поскольку изобрел динамит». Под давлением Скоулс признал, что люди, торгующие в соответствии с его теорией, то есть динамично хеджирующие сделки или продающие при обвале рынка, усугубили крах, хотя вину за него он возложил на нехватку ликвидности, которая стала «козлом отпущения». Всегда отлично перелагавший сложности финансов на обычный язык, Скоулс описал LT ободряюще просто: «Мы занимаемся вот чем: оглядываем мир в поисках инвестиций, которые, как мы полагаем на основании наших моделей, недооценены или переоценены. А затем страхуемся от неведомого нам риска, например, от рыночного фактора»[152].
У своих коллег по академическому сообществу Мертон и Скоулс удостоились неумеренных похвал. Правило, утверждающее, что по каждому вопросу у шести экономистов есть семь мнений, не касалось теоремы Блэка – Скоулса, которую славили как выдающийся вклад в теорию и практику. Грегг Джаррелл, экономист чикагской школы, работавший в Университете Рочестера, назвал теорему Блэка – Скоулса «одной из самых элегантных и точных моделей, какую кто-либо когда-либо видел»[153]. Но соответствовала ли реальность стройности модели? Это было неважно. «The Economist» провозгласил: «Господа Мертон и Скоулс в 1973 году сделали вот что: они придали риску цену»[154]. Автор статьи, опубликованной в «The Wall Street Journal», нашел в награждении Скоулса и Мертона доказательство истинности самого заветного убеждения читателей газеты: «Королевская Шведская академия наук со всей определенностью заявила: рынки работают»[155].
