Устало улыбнувшись, тот мягко потянул ее за косу. Это движение Хельвен помнила с самого детства, отец сотни раз шутливо дергал ее за косы, иногда вкладывая в свой жест какой-то особенный смысл: дразнящий, любящий, заговорщицкий, предупреждающий. Таких оттенков можно было назвать сотню, но Хельвен всегда чувствовала, что отец прежде всего любит ее. Глаза увлажнились, она бросилась в спасительную гавань отцовских объятий и разрыдалась на его груди, цепляясь за изумрудный бархатный камзол.
— Прости меня, папа! Если бы я знала, какие неприятности вызовет мое поведение, ни за что бы так не поступила. Я думала, Адам все равно собирается жениться, и от одного раза ничего страшного не произойдет.
— Успокойся, глупенькая, успокойся, иначе сейчас промочишь мой наряд, — нежно шептал граф, прижав губы к виску дочери. — Мне казалось, ты должна лежать. Джудит сказала, что подсыпала в вино мак, потому что тебе надо выспаться.
— Я его выплеснула на пол, когда она отвернулась, — призналась Хельвен, шмыгая носом, высвободилась из отцовских рук и заглянула в лицо. — Папа, я не хотела засыпать, пока ты не вернешься. Я должна знать, что произошло.
— Лучше бы ты все же выпила вино. — Гийон отошел от жаровни, приблизился к своему щиту, разглядывая его искромсанную и разрубленную поверхность.
— Папа, ну? — Хельвен проглотила подступивший к горлу комок, чувствуя, как ее охватывает страх.
— Ну что, по-твоему, могло случиться? — тускло промолвил граф. — Варэн проворен, надо отдать ему должное. Он ударил первым: обвинил Адама в том, что тот оклеветал его доброе имя ложным доносом об участии в убийстве, и вдобавок предъявил иск, что Адам обманул и обесчестил тебя. Тем самым вся тяжесть доказательства выдвинутого обвинения ложится только на плечи Адама. А поскольку Варэн сам открыто поведал о приписываемом ему преступлении, это сразу снижает недоверие к нему. Генрих охотно согласился поддержать поединок между ними как вариант суда, и будь я косоглазым прокаженным, если не знаю причину такого согласия.
— Какую причину? — Хельвен не могла не спросить, хотя ее охватила внезапная слабость.
— Смертельный поединок станет замечательным зрелищем после нашего принесения присяги Матильде. Это отвлечет мысли мужчин от раздражения и злости, что их вынудили повиноваться женщине. Недовольство и ропот забудутся, когда они увидят пролитую кровь, желательно кровь Адама, так как именно он виноват в первую очередь, виноват уже тем, что способствовал прибытию Матильды. На завтра назначено принесение присяги, а на следующий день состоится суд-поединок.
— Как ужасно, — прошептала потрясенная Хельвен.
— Нет, просто выгодно. Нельзя упрекнуть Генриха, что он использует эту историю себе на пользу. Соперничество между Адамом и Варэном длится уже более десяти лет. — Гийон пожал плечами. — И оно не могло закончиться каким-то другим финалом. Это происходит не только из-за тебя, Хельвен. Ты просто стала искрой, воспламенившей сухой трут. Ни один из них и на дюйм не уступит другому. — Граф снял с указательного пальца кольцо с драгоценным камнем и кинул на сундук с одеждой.
Хельвен медленно села, зажимая рот ладонями. Гийон встревоженно глянул на дочь. Он часто видел в ней повторение собственных черт и качеств, а также полузабытые черты ее матери. Волосы Хельвен, хотя и были другого цвета, росли так же, как у Росин. А вот тембр голоса в точности, до боли, повторял голос женщины, которую он потерял очень давно из-за жестокости Уолтера де Лейси. А Адам де Лейси — сын Уолтера. Гийон с усилием отбросил эту мысль. Адам похож на Уолтера де Лейси не больше, чем ограненный драгоценный камень похож на кусок битого стекла.
— Ребенок… — тихо промолвил граф, присаживаясь возле дочери.
— Все в порядке, папа. — Струйки слез стекали по распухшему лицу Хельвен, она сама смотрела куда-то вдаль, словно видела там грядущие беды. — Однако, что-то мне и впрямь захотелось выпить вина с маком.
Глава 13
Императрица Матильда — стройная, с изящными руками и горделивой осанкой — была облачена в облегающую тунику и платье морозно-серебристого цвета, отороченное у обшлагов и каймы мехом горностая. Адам вложил ладони в руки Матильды и в ответ на клятву верности ей и ее будущим наследникам получил ледяной поцелуй. Не улыбаясь, не выказывая ни малейших признаков учтивости, она принимала все происходящее, как должное. Вот и сейчас, глядя сквозь Адама невидящим взглядом, Матильда явно предпочитала не помнить, сколько раз была обязана ему жизнью. Если бы императрица позволила себе хотя бы легкое подобие улыбки, ее можно было бы назвать красивой. Сквозь серебристую кисейную вуаль просматривались косы темно-каштанового цвета, под причудливо раскрашенными ресницами сверкали синие, как озерная вода, глаза, пронзавшие холодом каждого, осмелившегося заглянуть в них. Дворяне и духовенство со всех уголков страны наблюдали принесение присяги своими соседями из Норфолка, Лейчестера, Дерби, Глочестера, Равенстоу, Честера, Блуа, Солсбери, Винчестера, Кентербери. Адам отступил назад и скрылся в толпе других баронов, а на его месте уже другой дворянин склонился на одно колено, присягая Матильде.
Генрих улыбался и за себя, и за свою дочь. Его улыбка не была натянутой или искусственной, предназначенной придать церемонии больше праздничности. Король улыбался искренне, с глубоким удовлетворением. Адам понял, что монарх, избалованный неограниченной властью, сейчас по-настоящему рад видеть, как подданные-бароны признают Матильду его наследницей, и неважно, что этому немало способствовали неутомимые увещевания Роберта Глочестерского. Баронов, конечно, вынудили согласиться на присягу, но и сам Генрих ответил согласием не искать для дочери жениха-иностранца, не получив одобрения своих вассалов. Однако чего на практике стоили подобные клятвы? Для короля это просто способ получить отсрочку во времени, после которой он мог без помех нарушить обещание. Когда будет нужно, Генрих выдаст дочь за того, кого сочтет подходящим претендентом. Теперешняя улыбка короля выдавала уверенность в благополучном исходе.
Праздничный пир начался с шумной церемонии и был обставлен с торжественностью, отвечавшей важности события и собранию всех самых важных людей страны. Адам, как один из мелких помещиков, получил место в дальнем конце зала и вздохнул с облегчением. Он не получал удовольствия от таких сборищ, где процветало лицемерие, и каждый стремился превзойти других в роскоши, ревниво посматривая по сторонам и оценивая свой успех или неудачу. Здесь же можно было получить предательский удар кинжала или столкнуться с хитроумно и коварно устроенным оскорблением.
