— Валяй! Только сейчас же обратно!
Миша бросил у порога рюкзак и одеяло, хлюпая большими сапогами, кинулся за ребятами. Догнал Гришу-старшего, остановил его. Прыгая на одной ноге, придерживаясь за Гришу, начал стягивать сапог.
— Разувайся!
— Ты что? — удивился Гриша.
— Давай быстрей, некогда.
— Дак, дак… — растерялся Гриша-старший, — мои сапоги еще хорошие.
— А мои — новые. Снимай давай! Петькины ведь это утром были!
И Гриша-старший, повинуясь настойчивости Миши, разменялся с ним сапогами.
Летчики поторапливали, и вскоре все, кто улетал, расположились в вертолете. Валю усадили на откидное сиденье, набросили на плечи одеяло, ноги укрыли шубой. Двое летчиков поднялись в кабину, а тот, что с усиками, — это был бортмеханик — и врач остались с ребятами в салоне. Бортмеханик накрепко закрыл дверь на защелки.
Ребята помахали Василию Терентьевичу. Он тоже поднял руку.
Взвизгнув, зарокотал мотор, завертелся, набирая скорость, винт. На земле замелькала от него мельничным ветряком тень. Все быстрее, быстрее раскручивался винт, машина начала мелко подрагивать и наполняться тягучим гулом. В круглые окна-иллюминаторы было видно, как от скорости вращения словно расправляются мощные лопасти, как полощется вокруг трава.
Василий Терентьевич отступил к самой стене дома, придерживая фуражку.
Дрогнув, качнулась лобастая махина, приподнялась, осела, будто разминая ноги перед прыжком, и плавно стала набирать высоту. И все как-то сразу переменилось, отодвинулось, измельчало. Убегающий домик сделался похожим на спичечную коробку, а телята на лугу — как букашки. Ребята — того меньше. Стоят с поднятыми руками, должно быть, машут, но движений уже не различишь. И только альпийские луга — покатые, взгорбленные, выгнутые в лощины, лишь кое-где разделенные куртинами овражного леса — по-прежнему удивляют и поражают своими необжитыми, суровыми пространствами.
Но вот уже и луга позади, вертолет летит над тайгой. Машину плавно покачивает, звеняще стрекочет над головой винт. Необыкновенную легкость чувствуют в себе ребята. Словно, оторвавшись от земли, они оставили на ней и все тяготы многотрудного похода. Так и хочется вздохнуть поглубже, посвободнее.
Уже все освоились в новой обстановке и никто не чувствует той скованности, какую испытывали в первые минуты полета. Бортмеханик только что объяснил Грише-младшему, что вертолет вполне можно приспособить под пастуший, и даже показал место за желтым бензобаком, куда удобнее всего поставить телевизор…
Ребята не отрывали глаз от иллюминаторов. Благодать-то какая — смотреть на горы сверху! Среди хребтов и отрогов, в глубоких распадках, синими лентами обозначились реки. С такой высоты они и на реки не похожи, будто ручейки какие. И тайга — не тайга, травушка-муравушка, да и только! Не верится, что там, внизу, — нехоженый дикий лес, с буреломами, болотами, медведями…
Наташа, осторожно запрятав под шапочку кудряшки, прижалась лбом к холодному стеклу и все старалась разглядеть внизу выруб, по которому гнали на поляны телят. Иногда она мельком посматривала на Петю. Он никак не может приноровиться к собственной руке, непривычно висящей на бинте, поворачивает ее так и этак.
Петя, Петя! Ничего-то ты не знаешь! Все бы только что-то мастерил да придумывал. А того и не подозреваешь, как хотелось Наташе сходить в поход именно с тобой. И как переживает она всегда, когда ты, Петя, не замечаешь ее, не обращаешь внимания…
Смутное, непонятное ей самой желание сказать ему что-то очень-очень важное все чаще овладевает Наташей. А сейчас, когда они летят, и вовсе. Но ведь опять получится шутка, и опять Петя смутится… Нет, пусть уж будет все как есть…
Валя сидит напротив и смотрит в одно окно с Гришей-младшим. Гриша держит на коленях пакет с письмами геологов. Очень скоро, может быть, через час, он унесет письма на почту. Гриша чувствует горячее Валино дыхание на своей щеке. Он тоже ищет глазами выруб. Нет, не видать его. То ли потому, что летят над другими местами, то ли оттого, что уж шибко большая эта тайга-парма. Хоть куда, хоть сколько смотри — ни конца ей нет, ни края.
— А почему наша тайга называется пармой? — повернувшись к Наташе, спрашивает Гриша.
Наташа помедлила и, вспомнив, ответила Ниниными словами:
— Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…
ГУСИ-ЛЕБЕДИ
1
Худой мерин, роняя с губ желтую пену, устало и беспорядочно бухал отяжелевшими копытами. С каждым шагом он низко кивал большой горбоносой головой и шумно пускал из ноздрей струи курчавого пара. Телега с плетеным коробом скрипела, кренилась на выбоинах, и мы то и дело хватались за боковины, чтобы не опрокинулась.
— Гоп, Ретивый! — бодро вскрикивал Сунай, когда лошадь с ходу переваливала очередной ухаб.
Сунай шел рядом с телегой. Ну и проворен же, черт! Он прыгал через ямы так, что полы его плаща взлетали выше головы; не выпуская из рук вожжей, забегал вперед и оттаскивал с пути валежины, вскакивал на передок и поправлял на взмыленном крупе лошади съехавшую набок шлею.
Над лесом клубились рыхлые тучи. От слабого ветра они податливо уминались, вытягивались и серыми лохмами путались в деревьях. В густеющих сумерках старая лесовозная дорога угадывалась лишь по просеке да по лужам, тускло поблескивающим в глубоких колдобинах.
Но вот кончилась и эта дорога — она отвернула, ушла на заброшенные лесосеки, — и Сунай, взяв лошадь под уздцы, повел ее через гари, лавируя между гнилыми пнями, долговязыми перегнувшимися горелинами да редкими молодыми лиственницами.
Мы с Евсеем Васильевичем шагали сзади. Здесь, на гарях, не было грязи, но ноги сплетали полегшие стебли иван-чая, а с задетых ветвей лиственниц леденящим душем сыпались брызги.
К ночи сырой, промозглый воздух заметно остывал. В низинах скапливалась холодная белесоватая хмарь, и непонятно было: то ли это тучи совсем опустились на землю, то ли поднялся туман.
Евсей Васильевич остановился, вытер шапкой лицо.
— Считай, дружба, повезло, что попутчик нашелся. По этой гиблой дороге не добраться бы нам до Глухого ни сегодня, ни завтра. Куковали бы сейчас под елкой…
Старик был прав: повезло. Вчера, отправляясь на охоту на отдаленное лесное озеро, мы доехали на попутной машине до деревни Вязинцы и оттуда предполагали двинуть пешком. А до озера оставалось еще ни много ни мало — тридцать с лишним километров, идти все тайгой и, конечно, тащить на себе тяжелые рюкзаки. Но пока расспрашивали у жителей, как лучше добраться до Глухого — раньше мы на нем не бывали, — узнали, что утром туда за мхом пойдет подвода. Мы разыскали возницу. Им и был Сунай, еще совсем молодой колхозник, подвижный, плечистый, с красивым разлетом батырских бровей.
