Безусловно, славянское язычество нельзя ставить на одну доску с такими доктринами, как гностицизм. Последний представлял собой подделку под христианство, созданную в условиях позднего, античного синкретизма. Язычество наших предков вовсе не сводилось к отрицанию материи и материального мира. Но оно это отрицание все-таки допускало. И, как в случае с гностицизмом, древнерусское язычество часто несло отрицание важнейших, базовых основ, без которых невозможно существование человеческого общества. (Социум в этой оптике предстает как одно из творений демиурга.) К таким основам относятся – государство, собственность, семья и т. д. Гностики и манихеи, как известно, отрицали указанные реалии, правда, не выступали против их насильственного устранения. Впрочем, были весьма характерные исключения. Так, в V в. н. э. персидский жрец Маздак, находясь под влиянием идей Мани, сумел внушить царю Каваду мысль о необходимости уравнительного раздела имущества.
Не было ли и у наших волхвов подобных коммунистических устремлений? «Повесть временных лет» свидетельствует о том, что такие устремления имели место быть. Рассказывая о событиях 1024 года, летописец утверждает: «В то же лето поднялись волхвы в Суздале, избивали зажиточных людей, по дьявольскому научению и бесовскому действию, говоря, что они держат обилие. Был мятеж великий и голод по всей стране…» В нескольких скупых строчках нам повествуют о попытке коммунистического переворота, организованного представителями древнерусского жречества. Переворота, который привел к общенациональной катастрофе («голод по всей стране»). Далее «Повесть» рассказывает: «Услыхав о волхвах, Ярослав пришел в Суздаль, одних он изгнал, других казнил».
Спустя девять веков коммунисты-идеократы «отомстили» за своих древних предшественников, снова устроив «голод по всей стране». Но при этом они уже не верили ни в белого, ни в черного «богов». Произошло обожествление того, кто «был ничем», то есть не имел каких-либо серьезных связей с миром злого демиурга.
Речь идет о пролетариате. Именно ему предстояло стать «всем», совершив «божественную», освободительную миссию разрушения «до основания». Предполагалось сокрушить базовые основы «мира насилия» – государство, нацию, собственность, семью. Ну, а в роли черного «божества» выступил капитал, к которому отнесли целые социальные слои.
Конечно, большевики действовали бессознательно, будучи убежденными, что они выступают против любой религии. На самом же деле они воспроизводили древние архетипы, присущие дуалистическому язычеству славян.
«Скифы – мы!»Это сразу же учуяли язычествующие литераторы, чье творчество представляло смесь древней архаики и современного им модернизма. Гимны революции запели С.А. Есенин, Н.А. Клюев, А.А. Блок и другие. И у всех у них отчетливо просматриваются именно языческие мотивы.
Возьмем, к примеру, творчество Есенина, которое прямо-таки пронизано языческим космизмом. «Образы Есенина всем нам знакомы с детства, – пишет К. Кедров. – Вернее, это только так говорится «с детства», потому что в детстве особо запоминаются фольклорные образы русских сказок и даже древних магических заклинаний, отзвук которых слышится порой в какой-нибудь детской игре. Когда мы читаем строки: «Родился я с песнями в травном одеяле, / Зори меня вешние в радугу свивали», сразу вспоминается радуга-дуга из бесчисленных заклинаний, дошедших до нас в виде считалочки. Так называемая религиозная символика стихов Есенина на самом деле ничуть не более религиозна, чем «Повесть временных лет», «Голубиная книга», «Житие протопопа Аввакума», «Слово о полку Игореве».
Пожалуй, именно «Слово о полку Игореве», где языческий мир славянства передается в причудливом сплетении с христианской символикой, может быть прообразом поэтики раннего Сергея Есенина. Цветы и травы вплетаются в поэзию Есенина, как причудливый языческий орнамент: звери, птицы, растения сплетают единую ткань древнерусской живописи, архитектуры и поэзии. Об этом писал и сам поэт в статье «Ключи Марии».
Есенин называет себя внуком «купальной ночи» не случайно. В Рязанской губернии языческие обряды и песни звенели и в начале XX века. А. Лядов записал в Рязанской губернии три колядовые песни, в которых причудливо переплетаются черты языческие и христианские.
Бай, авсень, бай, авсень!Мы ходили, мы блудилиПо святым вечерам, —
распевали жители рязанской губернии в ночь перед Рождеством.
Может быть, поэтому Есенин так часто превращает религиозные христианские обедни в языческие обряды:
Квохчут куры беспокойныеНад оглоблями сохи,На дворе обедню стройнуюЗапевают петухи.
Или:
И часто я в вечерней мгле,Под звон надломленной осоки,Молюсь дымящейся землеО невозвратных и далеких.
(
«Образы древнерусскогоискусства в поэзииС.А. Есенина»).
Причем язычество, переплетаясь с христианством, искажало смысл последнего, пародировало его. И в данном плане особенно показательна поэма «Двенадцать». «Пародийный характер поэмы непосредственно очевиден: тут борьба с церковью, символизируемой числом – 12, – обращает внимание автор доклада «О Блоке». – Двенадцать красногвардейцев, предводителем которых становится «Иисус Христос», пародируют апостолов даже именами: Ванька – «ученик его же любляше», Андрюха – первозванного и Петруха – первоверховного… Подставлены под знак отрицания священник («А вон и долгополый…») и иконостас («От чего тебя упас золотой иконостас»), т. е. тот и то, без кого и чего не может быть совершена литургия… Характер прелестного видения, пародийность лика являющегося в конце поэмы «Исуса» (отметим разрушение спасительного имени)… предельно убедительно доказывает состояние страха, тоски и беспричинной тревоги «удостоившихся» такого видения. Этот Иисус Христос появляется как разрешение чудовищного страха, нарастание которого выражено девятикратным окриком на призрак и выстрелами, встреченными долгим смехом вьюги. Страх тоски и тревоги – существенный признак бесовидения, указываемый агиографической литературой. На вопрос, по каким признакам можно распознать присутствие ангелов добрых и демонов, принявших вид ангелов, преп. Антоний Великий отвечал: «Явление св. ангелов бывает невозмутительно. Являются они безмолвно и кротко, почему в душе немедленно является радость, веселие и дерзновение…»
И здесь уже можно найти все, что угодно, – даже и алхимический символизм, окрашенный в русские народные, «языческие» цвета. «…Николай Клюев пишет цикл «Ленин» (1918–1919), включенный в сборник «Красный рык». Позднее, в 1924 году, вышла книга «Ленин», где Клюев вставил этот свой цикл в раздел «Багряный лев». Тексты эти составляют явное описание «великого делания», причем на «химический брак» указывает строка 2-го стихотворения: «Братья, сегодня наша малиновая свадьба…» Ниже читаем: «Оглянись, не небо над нами, а грива, / Ядра львиные – солнце с луной!» В конечном итоге Клюев в качестве «ребиса», «красного льва» некоего делания в глубине хаоса и крови выводит именно Ленина, а себя пытается слить с ним, причастить ему: «Я – посол от медведя К пурпурно-горящему Льву…» Это, конечно, не исчерпывает всего львиного символизма, но на одну деталь хочется обратить внимание. «Дикая львица является символом Великой матери» (Керлот Х.Э. Словарь символов). Последняя, итоговая поэма Клюева, о чем также говорилось, называется «Песня о Великой матери», причем в 3-м стихотворении цикла «Ленин» упомянута вселенская мать» (Г. Павлович. «В белом венчике из роз…»).
Возникло литературное направление «скифства», призвавшее вернуться к новому варварству. Оно явно указывало на «скифские», языческие истоки революции. Так, Блок, поднимая скифскую тему, явно апеллировал к «арийству», истоки которого уходят в глубь времен. В его дневнике можно прочитать такие строки: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше… Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся – уже не ариец. Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ – будет единственно достойным человека… Последние арийцы – мы».
Комментируя эти строки поэта, исследователь И.Л. Бражников замечает: «Не вызывает сомнений, что здесь идет речь о вековом (а скорее, и многовековом) споре о цивилизационной идентичности – ведь блоковское «вы» в дневниковой записи предельно конкретизировано: «рвань немецкая», «Англия и Франция», а «мы» здесь, конечно же, относится к русскому миру, или «славяно-русскому культурно-историческому типу», по Данилевскому, который должен прийти на смену «романо-германскому». Причина этой смены поэту видится как утрата западным миром своего лидерства среди «арийских» народов. Слово «арийцы» здесь проясняет контекст: Блок, как непосредственно перед ним Достоевский и в какой-то степени Вл. Соловьев, исходит из положения о первоначальном единстве индоарийских народов, он видит их общую миссию в истории, общую судьбу, которой «изменяют», с точки зрения поэта, европейцы и исполняют те, кого они считают «варварами» и «скифами», – те, от лица которых поэт уверенно говорит «мы» («Скифский сюжет»).
