не ограничивается фактической стороной дела, стремясь разглядеть духовную суть, стоящую за материальным и непосредственно видимым: «Не из камней, не из балок, не из железного лома построена наша баррикада; она сложена из великих идей и великих страданий. Здесь несчастье соединяется с идеалом» (8,
30), — говорит Анжольрас товарищам по оружию, которые слушают его с глубоким волнением.
Одна из глав книги целиком посвящена рассуждениям Гюго, касающимся уроков баррикадной войны. Первый из этих уроков, извлеченных писателем из республиканского восстания 1832 г., которое не было поддержано широкими массами и вследствие этого разгромлено июльской монархией, заключается в том, что исход сражения решает поддержка или равнодушие народа. «Если время еще не назрело, если восстание не получило одобрения парода, если он отрекался от него, то повстанцы обречены были на гибель… Нельзя насильно заставить народ шагать быстрее, чем он хочет. Горе тому, кто пытается понукать его!» — утверждает Гюго, создавая тут же красноречивый образ этого молчаливого неодобрения: запертый дом и стену, которая «все видит, все слышит, но не хочет прийти на помощь. Она могла бы приотвориться и спасти вас. Но нет… Какой угрюмый вид у запертых домов!». Отсюда следует вывод, что утопия «почти всегда… приходит преждевременно. Вот почему благородные передовые отряды человечества встречают в известные периоды такое глубокое равнодушие» (8, 75–77).
Это, однако, не мешает Гюго восхищаться «славными борцами за будущее» и в том случае, когда они не достигают поставленной цели: они «достойны преклонения, даже когда их дело срывается, и, может быть, именно в неудачах особенно сказывается их величие» (8, 78), — заявляет он. Самый словарь, который Гюго употребляет для характеристики баррикады и ее защитников: «ореол героизма», «трагическое величие», «великие разведчики будущего», «жрецы утопии» и т. д., свидетельствует о его благоговении перед этими людьми, беззаветно отдающими революции свои жизни.
* * *
И все же последнее слово романа — не апофеоз баррикадной войны. Роман завершается апофеозом Жана Вальжана.
Два типа положительных героев, соответствующих нравственным критериям Гюго, постоянно возникают и встречаются на протяжении «Отверженных». К одному типу принадлежат активные борцы и революционеры — Анжольрас и его товарищи, из «Общества друзей азбуки», к другому — праведники, руководствующиеся в своей жизни принципами добра и всепрощения. Гаков епископ Мириэль и преобразившийся под его влиянием Жан Вальжан. Писатель не противопоставляет этих персонажей, а делает их союзниками, они у него как бы дополняют друг друга в том неостановимом движении человечества, которое Гюго называет прогрессом и которое настойчиво проповедует. Недаром, упоминая о «подземных разведчиках будущего», как он называет мыслителей и деятелей, подспудно готовящих этот великий прогресс, Гюго воздает должное существам и «райски светлым», и «трагически мрачным», говоря, что всех их объединяет бескорыстное служение человечеству.
В начале романа такой «райски светлый» образ олицетворяет епископ Мириэль, в котором Гюто воплотил свои романтические мечтания о том, что путем милосердия можно привести заблудшее человечество ж добру и правде. Однако, осознав после событий 1848–1852 гг., что милосердие само по себе бессильно освободить народы от гнета и тирании, юн сталкивает своего епископа со старым революционером, бывшим членом Конвента, который, пережив термидор, Наполеона и реставрацию Бурбонов, уединенно доживает свой век где-то вблизи епископского прихода. При этом наглядно обнаруживается, что идеал писателя раздваивается между этими столь противоположными личностями, ибо христианский праведник и атеист-революционер, по мысли Гюго, вовсе не являются антиподами, а стремятся разными путями к одной и той же цели — преобразованию человека и общества. Любопытно, что моральный поединок между епископом и членом Конвента завершается победой последнего: таков конечный результат их единственной встречи, когда, придя к старому безбожнику и революционеру для того, чтобы его осудить, епископ, выслушав его, становится на колени и просит его благословения.
После смерти епископа Мириэля его принципы милосердия и непротивления злу продолжает в романе Жап Вальжан. Унаследовав нравственные идеи епископа, Вальжан делает их основой всей своей жизни. Даже оказавшись на баррикаде, Жан Вальжан не участвует в боевых действиях, а лишь пытается защитить сражающихся; получив приказ расстрелять своего вечного преследователя Жавера, который проник на баррикаду в качестве шпиона, он отпускает его на волю, продолжая верить, что лишь добром и милосердием можно воздействовать на человека, будь то даже такой ретивый слуга неправедного общественного строя, как Жавер.
В главах, посвященных восстанию, фигура Жана Вальжана с его идеями милосердия, естественно, отодвигается на задний план героическими образами Анжольраса и Гавроша и тем пафосом революции, который их воодушевляет. Но когда в трагический момент гибели баррикады Вальжан, взвалив себе на плечи тяжело раненного Мариуса, спускается в подземную клоаку Парижа и, двигаясь в полутьме, среди потока нечистот, десятки раз рискуя жизнью, все-таки спасает юношу от неминуемой смерти, — внимание читателей снова переключается на этого человека, воплощающего собой необыкновенное нравственное величие. Недаром эта глава называется «Грязь, побежденная силою души». О Вальжане говорится, что «с него струились потоки грязи, но душа была полна неизъяснимым светом» (8, 143).
В последний период жизни Жан Вальжан сам обрекает себя на одиночество, уступив любимую Козетту Мариусу и добровольно устраняясь из ее жизни, чтобы не помешать ее счастью, хотя это самоустранение его убивает. «Все, что есть на свете мужественного, добродетельного, героического, святого, — все в нем!» — с восторгом восклицает Мариус, едва только ему открылся нравственный подвиг Жана Вальжана.
Так, наряду с героизмом борьбы и революции, Гюго воспевает и героизм морального величия. Именно таково главное кредо его романа.
Конечно, немало неправдоподобия можно было бы обнаружить в обрисовке характеров героев и в некоторых сценах романа, если бы мы принялись оценивать его согласно законам реалистической эстетики. Неправдоподобен, разумеется, идеальный образ епископа Мириэля и далеки от жизненной правды все те невероятные испытания, которые изобретены автором для выявления необыкновенной натуры Жана Вальжана. Можно было бы заметить, что в противоположность Анжольрасу и Гаврошу чрезвычайно непоследовательно ведет себя третий участник июньских боев — Мариус, который (продолжая оставаться любимым героем Гюго) как будто совершенно забывает об идейных исканиях своей юности и о героике баррикад, как только возвращается в свое респектабельное буржуазное семейство. Таких примеров непоследовательности и неправдоподобия можно было бы найти в романе очень много. Однако достоинство его — совсем не в скрупулезном следовании действительной логике вещей.
У эстетики Гюго свои законы. Ему важно утвердить определенные идеи и нравственные ценности, которым должны следовать люди. Категория должного и идеального — чрезвычайно важный момент романтической эстетики. В то же время, при всей своей идеалистической сути, эстетика эта, как мы не раз уже видели, имеет и реальную подоплеку.
Русский цензор Скуратов
