был недалек от истины, когда, обосновывая запрещение издания романа «Отверженные» в царской России, написал в 1866 г. следующее донесение своему начальству: «Как и во всех социалистических сочинениях, в этой книге несомненно господствует безнравственная тенденция производить все нарушения и преступления против установленного законом общественного порядка не от испорченной и развращенной воли преступника, а
из дурного устройства общества (курсив мой. —
Е. Е.) и бесчеловечной жестокости сильных и облеченных властью лиц…»[69]
«Дурное устройство общества» действительно разоблачается воинствующим гуманистом Гюго с первой и до последней строчки его романа. Но он не ограничивается разоблачением.
Примером своих романтических героев, преданных делу революции или высокому нравственному долгу, автор и поучает, и подсказывает, и требует от людей следовать высоким моральным принципам, без которых немыслима настоящая жизнь. Герои Гюго волнуют читателей, заставляют их переживать, думать, негодовать или мечтать вместе с ними; за сегодняшним — дурным и несовершенным — писатель видит далекие светлые горизонты. В этом и заключается главный пафос этого удивительного романа.
О благотворном воздействии романов Гюго (в особенности на восприимчивые юные души) прекрасно сказал в статье «Великий романтик», написанной к пятидесятилетию со дня смерти Гюго, А. Н. Толстой:
«Взмахами кисти… он рисовал портреты гигантов… Он наполнил мое мальчишеское сердце пылким и туманным гуманизмом. С каждой колокольни на меня глядело лицо Квазимодо, каждый нищий-бродяга представлялся Жаном Вальжаном.
Справедливость, Милосердие, Добро, Любовь из хрестоматийных понятий вдруг сделались вещественными образами… Мальчишескому сердцу они казались живыми титанами, и сердце училось плакать, негодовать и радоваться в меру больших чувств.
Гюго, как титан, похитивший с неба молнии, ворвался с невероятиями своих афоризмов и метафор в скучный лепет моей будничной жизни. И это было хорошо и грандиозно…
Он рассказывал мне… о жизни человечества, он пытался очертить ее исторически, философски, научно. Могучие материки его романов, где фантазия заставляла бешено листать страницы, омывались благодатными потоками лирики. Его гуманистический романтизм одерживал бескровные победы над жалкой действительностью… Оп набатно бил в колокол: «Проснитесь, человек бедствует, народ раздавлен несправедливостью»…
Это было хорошо и грандиозно — будить человечество»[70].
* * *
Вскоре после появления «Отверженных», которые имели колоссальный успех не только в Бельгии и во Франции, где они были впервые изданы в апреле 1862 г., но и во многих других странах Европы, в Америке, Турции, Японии, Индии и т. д., автор почувствовал необходимость сформулировать свои эстетические принципы, которые, естественно, претерпели изменения со времени его теоретического предисловия к «Кромвелю». Эту задачу выполнил отчасти трактат «Вильям Шекспир», выросший в целую книгу из предисловия к французскому изданию Шекспира, подготовленному сыном писателя — Франсуа Виктором.
Книга «Вильям Шекспир», вышедшая в 1864 г., обобщила общественно-эстетические взгляды Гюго периода изгнания. Если предисловие к «Кромвелю», выразившее взгляды писателя в период подготовки июльской революции 1830 г., было направлено против позднего классицистского искусства, являвшегося в ту пору оплотом реакции в литературе, то «Вильям Шекспир» полемически заострен против реакционных явлений в литературе второй половины века; он направлен против антидемократической, чуждой народу проблематики, объективистской бесстрастности, движения к так называемому чистому искусству. В обстановке измельчания и падения идеалов во французской литературе этого времени Гюго пропагандирует искусство, зовущее к будущему. Будучи сам художником гиперболических масштабов и героических характеров, он, естественно, преклоняется перед величавой масштабностью тех характеров и страстей, которые находит у Гомера, Эсхила, Данте, Рабле, Микеланджело и Шекспира.
Шекспир для Гюго остается колоссом, в котором его привлекают те черты, которые близки ему самому. Опровергая мелочную и узколобую критику, которая с позиций защиты классицистских канонов нападала на автора «Гамлета» как в Англии, так и во Франции, Гюго говорит о Шекспире как о великом художнике, историке и философе. Его привлекает «движение многообразной жизни» в творениях Шекспира; он отмечает, что Шекспир сочетал в своем искусстве трагедию, комедию, гимн, феерию, божественный смех, ужас и фарс. Гюго восхищает в творчестве Шекспира мощь и многообразие человеческих чувств. «Шекспир, Эсхил, Данте — великие источники человеческих эмоций», — говорит он, подчеркивая, что эти титаны искусства «умеют волновать человеческую душу, потрясая ее до самой глубины».
Восторгаясь гениальными художниками прошлого, Гюго подвергает жесточайшей критике современное буржуазное искусство.
Прежде всего, изгнанник Гюго предает осмеянию «прирученную» официальную литературу и официальную критику Второй империи, объявляя, что в ней происходит состязание «ханжей и святош»: «Эти две критики, две родные сестры, доктринерская и клерикальная, занимаются воспитанием. Писателей дрессируют с малолетства. Их отнимают от груди и искусственно выкармливают… Отсюда — особые правила, особая литература, особое искусство. Направо равняйсь! Ведь речь идет о спасении общества через литературу, так же как и через политику… Нужно посадить тех, кто мыслит, на крепкую цепь. В конуру! Ведь это так опасно!.. Это пишущее племя необходимо подавить… Вдохновение можно заподозрить в жажде свободы: поэзия — вещь не совсем законная. По-этому-то и существует официальное искусство — детище официальной критики» (14, 272, 273).
Возмущаясь, нападая, осмеивая и ниспровергая, Гюго провозглашает свою собственную позитивную программу современного искусства.
Для «неумершего» романтизма второй половины века особенно характерно требование активных, волевых героев, способных защищать свои идеалы, в противоположность пассивным персонажам, подчиняющимся обстоятельствам жизни, которых выдвигает в это время молодая натуралистическая школа и, отчасти, Флобер. Примечательно, что и другой французский романтик — Жорж Санд, так же как и Гюго, опираясь на Шекспира, критиковала «Воспитание чувств» Флобера именно за отсутствие активных персонажей, способных постоять за себя р завоевать свое счастье. Ссылаясь на великий пример Шекспира, она писала Флоберу: «Он… ведет людей на схватку с событиями… В добре или зле события всегда побеждаются ими». И в следующем письме своему другу она советовала ему: «…пусть сквозь толпу этих сумасшедших и идиотов, над которыми ты так любишь насмехаться, пройдет нечто сильное и чистое»[71]. Именно эти принципы сильного и активного искусства славит на примере Шекспира и Гюго. Он саркастически замечает, имея в виду своих современников, что Шекспир «не щадит… бедные маленькие желудки» и «не страдает тем несварением, которое называется «хорошим вкусом», ибо «он могуч» (14, 277).
Наиболее важной чертой романтизма Гюго во вторую половину века становится его народность. В пятой книге «Вильяма Шекспира», которая называется «Умы и массы», Гюго ставит вопрос, для кого должен работать писатель, и отвечает на это совершенно отчетливо: «Работать для народа — вот самая неотложная задача». Тут же Гюго раскрывает свое понимание социализма, который призван просвещать и воспитывать народные массы: «Не будем забывать, что цель социализма… поднять народные массы до достоинства граждан, а следовательно, первая его задача — их моральное и интеллектуальное развитие», — говорит он, называя
