— Вы не спите, Матушка?
— Какое там, — пробормотала она с набитым орешками ртом. — Входи, Ральф, я не жую эти орехи, я перемалываю их деснами до упора.
Ральф засмеялся и вошел на веранду.
— Там, у ворот, несколько ребят хотели бы поприветствовать вас, если вы не слишком устали. Они приехали всего час назад. Неплохая команда, я бы сказал. За старшего у них один из этих длинноволосых, но он вроде парень ничего. Звать Андервуд.
— Что ж, отлично. Приведи их сюда, Ральф, — сказала она.
— Ладно. — Он повернулся, чтобы уйти.
— Где Ник? — окликнула она его. — Что-то я не видела его ни вчера, ни сегодня. Ему дома не сидится?
— Он возится с резервуаром, — сказал Ральф. — Вместе с этим электриком, Брэдом Китчнером. Осматривают электростанцию. — Ральф потер нос. — Я тоже утром был там. Похоже, всем этим начальникам нужен по меньшей мере хоть один индеец, чтобы было кем командовать.
Матушка Абагейл издала смешок. Ей действительно нравился Ральф. Он был простодушен, но не глуп. Он чувствовал, как вещи должны работать. Ее ничуть не удивляло, что именно он наладил то, что теперь все называли Радио Свободной Зоны. Он был из тех парней, которые не побоятся залить эпоксидкой развалившийся аккумулятор своего трактора, и если эпоксидка сделает свое дело, что ж, он просто снимет свою бесформенную шляпу, почешет лысеющую голову и ухмыльнется ухмылкой одиннадцатилетнего мальчишки, закончившего всю работу по дому и закинувшего себе на плечо любимую удочку. Такого хорошо иметь поблизости, когда что-то не ладится. Люди подобного сорта всегда, в конечном счёте приносят облегчение, когда для всех остальных наступают крутые времена. Он мог бы поставить нужный клапан на ваш велосипедный насос, если тот не подходил ни к каким шинам, кроме велосипедных, и он понял бы, отчего ваша печка издает таком смешной жужжащий звук, едва взглянув на нее. Но когда ему приходилось иметь дело с жестким распорядком и расписанием на заводе или фирме, он каким-то образом всегда ухитрялся позже приходить, раньше уходить, и очень скоро ему указывали на дверь. Он знал, что можно удобрять кукурузу свиным дерьмом, если правильно смешать его, знал, как собирать огурцы, но никогда бы не сумел разобраться в сделке с арендой автомобиля и понять, каким образом дельцы ухитряются каждый раз обманывать его. Форма заявления о приеме на работу, заполненная Ральфом Брентнером, выглядела бы так, словно ее вытащили из урны на Гамильтон-Бич… мятой, усеянной чернильными кляксами и масляными отпечатками пальцев, с обилием ошибок. Его послужной список напоминал судовой журнал побывавшего в кругосветном путешествии парового баркаса. Но когда сама ткань мироздания начинала ехать по швам, не кто-нибудь, а именно Ральф Брентнер не боялся сказать: «Давайте-ка плеснем туда немного эпоксидки и поглядим, не затянется ли она от этого». И она затягивалась. В большинстве случаев.
— Ральф, ты хороший парень, тебе это известно? Правда хороший.
— Ну так и вы тоже, Матушка. Только не парень, конечно, но вы понимаете, о чем я. Кстати, этот малый, Редман, приходил, когда мы работали. Хотел поговорить с Ником, чтобы тот участвовал в каком-то там комитете.
— И что сказал Ник?
— А, он исписал несколько страниц. Но все сводилось к тому, что если, дескать, это хорошо для Матушки Абагейл, стало быть, и для меня тоже! Это верно?
— Ну что может такая старуха, как я, знать про такие вещи?
— Много чего, — серьезным и почти упрямым тоном сказал Ральф. — Вы — причина того, что мы здесь. Я думаю, мы сделаем все, что вы захотите.
— Что я хочу, так это продолжать жить свободно, как я всегда жила. Жить как американка. И я хочу иметь право сказать свое слово, когда придет время сказать его. Как и любая американка.
— Ну что ж, у вас будет все это.
— Остальные тоже так считают, Ральф?
— Еще бы.
— Тогда все нормально. — Она безмятежно качнулась. — Время всем группироваться. Люди болтаются как дерьмо в проруби. И большинство только и ждет, когда кто-нибудь скажет им, где встать и что делать.
— Так я могу начинать?
— Что начинать?
— Ну, Ник и Стю спрашивали меня, могу ли я отыскать печатный станок и наладить его, если они сумеют включить электричество. Я сказал, мне не нужно никакого электричества, я просто схожу в школу и отыщу самый большой ручной мимеограф, в какой только смогу запустить лапы. Они хотят отпечатать какие-то листовки… вроде афишек. — Он помотал головой. — Надо же! Семьсот штук. Да нас тут всего четыреста с небольшим.
— И еще девятнадцать у ворот, наверное, получат солнечный удар, пока мы с тобой тут точим лясы. Поди приведи их.
— Уже иду. — Ральф повернулся и пошел.
— И, Ральф?..
Он обернулся.
— Напечатай тыщу, — сказала она.
Они прошли через распахнутые Ральфом ворота, и она ощутила свой грех, тот, который считала матерью всех грехов. Отцом грехов было воровство; каждая из десяти заповедей сводилась к «не укради». Убийство было кражей жизни, прелюбодеяние — кражей жены, алчность — тайной, скрытой кражей, угнездившейся в самой глубине сердца, богохульство — кражей имени Господа, похищенного из Храма Божьего и отправленного бродить по улицам непотребной девкой. Она никогда не была воровкой, в худшем случае — так, по мелочам.
Матерью грехов была гордыня.
Гордыня была проявлением женского сатанинского начала в человеке, тайное зерно греха, всегда плодородное. Гордыня не пускала Моисея в Ханаан, где виноградные гроздья были такими большими, что людям приходилось таскать их на заплечных ремнях. «Кто извлек воду из камня, когда нас мучила жажда?» — спросили сыны Израилевы, и Моисей ответил; «Я извлек».
Она всегда была гордой женщиной. Гордилась полом, который мыла на четвереньках (но кто создал руки, колени и саму воду, которой она мыла его?), гордилась тем, что все ее дети удались на славу — никто не сидел в тюрьме, никто не пристрастился к «травке» или к бутылке, никто не пошел по дурной дорожке, но матери детей были дочерьми Господа. Она гордилась своей жизнью, но не она создала эту жизнь. Гордыня была проклятием заблудшего, и, как у всякой женщины, у гордыни были свои уловки. И в свои сто с лишним лет она еще не изучила всех ее хитростей и не научилась противостоять ее очарованию.
И когда они проходили через ворота, она подумала: «Это на меня они пришли взглянуть, это меня они хотят видеть». И следом за этой греховной мыслью потекли, закружились в ее голове богохульные сравнения: они идут один за другим, словно к святому причастию. Шествие возглавлял молодой вожак, глаза которого были все время опущены, рядом с ним шла светловолосая женщина, за ним — маленький мальчик с темноглазой женщиной, чьи черные волосы пронизывали седые пряди. За ними гуськом — остальные.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
