— Ну, я полагаю, у меня хватит сил, чтобы немного приласкать такого паренька, — сказала Матушка Абагейл, но собственный голос показался ей каким-то странно неуверенным. — Похоже, у него был трудный путь.
— Да, он устал. И, судя по вашему виду, вы тоже. Пошли, Джо.
— Я люблю ее, — сказал мальчик, не двинувшись с места.
Казалось, Надин вздрогнула при этом. Ее голос стал резче:
— Пошли, Джо!
«Это не мое имя! Лео! Лео! Так меня зовут!»
Маленькая кучка новоприбывших снова затихла, понимая, что произошло нечто неожиданное, но не зная, что именно.
Две женщины снова скрестили взгляды, как шпаги.
«Я знаю, кто ты», — говорили глаза Абби.
«Да, — отвечали глаза Надин. — И я знаю тебя».
Но на сей раз первой опустила взгляд Надин.
— Ладно, — сказала она. — Пусть будет Лео или как ты захочешь. Только пойдем, пока ты не утомил ее еще больше.
Он покинул объятия Матушки Абагейл, но неохотно.
— Приходи повидать меня, когда только пожелаешь, — сказала Абби, но не подняла глаз и не включила в это приглашение Надин.
— Ладно, — ответил мальчик и послал ей воздушный поцелуй. Лицо Надин словно окаменело. Она не проронила ни слова, и когда они спускались по ступенькам крыльца, ее рука, лежавшая на плече Лео, казалось, скорее опутывала его цепью и тянула прочь, чем давала утешение. Матушка Абагейл следила за их уходом, понимая, что снова теряет фокус. Когда лицо женщины исчезло из виду, ее способность ясновидения стала тускнеть. Она начала сомневаться в своих ощущениях. То была просто еще одна женщина, ну конечно… разве нет?
Молодой человек, Андервуд, стоял у подножия лестницы с лицом, мрачным как грозовая туча.
— Почему ты была такой? — спросил он темноглазую женщину, и хотя он понизил голос, Матушка Абагейл прекрасно расслышала его слова.
Женщина не обратила на них внимания. Она прошла мимо него, не проронив ни слова. Мальчик взглянул на Андервуда умоляюще, но женщина была главной, во всяком случае, пока, и мальчик позволил ей увести себя, увести прочь.
Воцарилась тишина, и неожиданно она почувствовала свою неспособность заполнить эту тишину, хотя ее надо было заполнить… или нет?
Разве это не ее предназначение — заполнять тишину?
И голос тихо спросил ее: «Разве? А разве это твое предназначение? Женщина, разве за этим Господь привел тебя сюда? Чтобы быть Официальным Встречающим у ворот Свободной Зоны?»
«Я не в состоянии думать, — запротестовала она. — Эта женщина была права: я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО устала».
«Он приходит в разных обличьях, — настаивал тихий внутренний голос. — Волка, вороны, змеи… женщины».
Что это означало? Что произошло здесь? Что, во имя Господа?
«Я самодовольно восседала здесь и ждала, когда ко мне придут на поклон — да-да, именно это я и делала, какой смысл отрицать, — и пришла эта женщина, и что-то случилось, и это что-то теперь ускользает от меня. Но что-то было с этой женщиной… так ведь? Ты уверена? Уверена?»
Тишина продолжалась, и в этой тишине они все, казалось, смотрели на нее и ждали, что она покажет себя. А она этого не делала. Женщина и мальчик исчезли из виду, они ушли, словно были истинными верующими, а она — жалким созданием, и они сразу увидели ее всю насквозь.
«Ох, но я же стара! Это нечестно!»
И вслед за этим раздался другой голос, низкий, тихий и разумный, — голос, принадлежавший не ей: «Не так стара, чтобы не знать, что эта женщина…»
Теперь к ней неуверенно и робко приближался другой мужчина.
— Здрассте, Матушка Абагейл, — сказал он. — Меня зовут Зеллман. Марк Зеллман. Из Лоувилла, штат Нью-Йорк. Вы снились мне.
И она неожиданно очутилась перед выбором, лишь на мгновение ясно обозначившимся в ее усталом мозгу. Она может принять приветствия этого мужчины, поболтать с ним немного, чтобы он успокоился и почувствовал себя свободно (но не слишком свободно — этого она не очень хотела), а потом перейти к следующему, и еще к одному, и еще, принимая их поклоны, словно пальмовые ветви, или… Она может отвернуться от него и от остальных, может ринуться, ведомая своей мыслью, в самую глубину самой себя в поисках того, что Господь предначертал ей познать.
«Эта женщина… она…»
«…что?»
А разве это имеет значение? Эта женщина уже ушла.
— Мой внучатый племянник одно время жил в штате Нью-Йорк, — беззаботно сказала она Марку Зеллману. — В городке под названием Раузиз-Пойнт. Он находился прямо за Вермонтом на озере Шамплейн. Наверное, никогда не слыхали про него, а?
Марк Зеллман заявил, что, конечно же, слыхал; кто же в штате Нью-Йорк не знает этого городка. Бывал ли он сам там когда-нибудь? Нет, никогда. Всегда собирался, но так и не довелось. К сожалению.
— Судя по тому, что писал мне оттуда Ронни, вы не много потеряли, — сказала она, и Зеллман пошел прочь, весь сияя.
Стали подходить другие, чтобы отдать дань уважения, как все новоприбывшие делали до них и будут делать после них в грядущие дни и недели. Подросток по имени Тони Донахью. Парень по имени Джек Джексон, раньше работавший автомобильным механиком. Старик Ричард Фаррис, которого все звали Судьей; он проницательно посмотрел на нее и чуть не заставил снова ощутить неловкость. Дик Воллман. Сэнди Дюшьен — красивое имя, хотя и французское. Гарри Данбартон, еще три месяца назад торговавший очками, чтобы заработать себе на жизнь. Андреа Терминелло. Смит. Реннетт. И многие другие. Она говорила с ними со всеми, кивала, улыбалась и успокаивала их, но то удовольствие, которое чувствовала в прежние дни, сегодня пропало, и она ощущала лишь боль в запястьях, пальцах и коленях плюс ее тяготила догадка о том, что ей нужно поскорее пойти воспользоваться «Порт-О-Саном», а не то она намочит свое платье.
На фоне всего этого все больше притуплялось ее подозрение (оно исчезнет совсем с наступлением ночи), что она упустила нечто очень важное и позже может горько раскаяться в этом.
Ему лучше думалось, когда он писал, поэтому он записывал подряд все, что могло оказаться важным, пользуясь двумя шариковыми ручками — синей и черной. Ник Андрос сидел в кабинете дома на Бейзлайн-Драйв, в котором жил с Ральфом Брентнером и подругой Ральфа, Элизой. Уже почти стемнело. Домик был просто прелесть. Он расположился у подножия горы Флагстафф, но немного повыше основной части городка Боулдера, так что из широкого окна гостиной открывался, подобно гигантской игральной доске, весь ландшафт муниципальной собственности с улицами и дорогами. Снаружи оконное стекло было зеркальным, что позволяло обитателям дома прекрасно видеть все происходившее на улице и мешало случайным прохожим заглядывать внутрь. Ник полагал, что дом стоил где-то 450–500 тысяч долларов, а владелец с семьей таинственно исчезли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
