Странные нахлынули мысли, небывалые... Вышел на Невский, поискал глазами, смутно осознавая, что именно хочет найти. Вот: вывеска. Книжный магазин "Просвещение". У них это наверняка есть...
Это. Стихи Александра Блока. Вошел, звякнул колокольчик, приказчик выслушал и молча положил на прилавок небольшой томик. Открыл: да, это он. То, что нужно. "Спасибо", - произнес так истово, словно в церкви Бога благодарил. Подумал мгновение и решительно положил на прилавок часы Палея. Приказчик удивился:
- Как прикажете... понимать?
- Берите... - произнес равнодушно. - Мне их девать некуда и отдавать некому. Да и жизни моей - до завтрашнего утра...
- Вы... бандит?
- Нет. Хотя... в известном смысле... Вы не сомневайтесь: эти часы мне достались...
И замолчал. Понял: сказать нечего.
- Вот вы их и заберите...
Вышел на Невский, ветер крутил снежную пыль на торцах мостовой, подумал было, что надо бы опустить подарок в первую попавшуюся урну, и вдруг наткнулся взглядом на дамочку лет тридцати - та неторопливо вышагивала по краю тротуара, будто прогуливалась.
Подошел.
- У вас... супруг есть?
Не отскочила, не побежала, только улыбнулась.
- А что?
- Вот... - протянул часы. - Подарите ему. На день рождения.
Снова улыбнулась.
- А ты... не узнал меня, матрос?
Зоя... Но ведь этого не может быть?
Провел трясущимися пальцами по мокрому лбу, взглянул - никого...
Только легкий снежок занавешивает дома погребальным покровом.
"Я сошел, спрыгнул с ума... - пронеслось. - А... часы? Где они?"
Пустой вопрос...
В поезде не сомкнул глаз, все читал, читал... Под утро понял: предсказание найдено. "Тогда, алея над водной бездной, Пусть он угрюмей опустит меч, Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной За древнюю сказку мертвым лечь".
Его арестовали на перроне Петроградского вокзала в Москве, привезли на Лубянку, заперли в одиночку. Он пытался отмечать часы, но в какое-то мгновение, под утро, сбился со счета и уснул. Знакомый голос что-то бубнил в ухо, вдруг понял, что это - Феликс. Ну, конечно... Оторвать головы и ноги кучке захребетников, отобрать у них подло нажитое имущество и раздать бедным - как же это просто... Зов нестерпимый, вызов невероятный. Всем грабителям, всем живущим ложью.
А как же... любовь?
Сколько их было - всяких: кудрявых, мордатых, толстозадых и даже одна кривая. Но ведь все они - не любовь?
А... Мария?
Любовь. Безответная. Но самая-самая. Самая...
Только мимо, мимо...
А почему?
Вот еще бы мгновение. Всего одно. И кто знает...
Но революции не нужны мгновения. Ей надобны не жертвы. Герои ей потребны. Остальное - мусор истории...
И сколько ни восклицай, сколько ни призывай или там - доказывай - всё равно одни, придя к власти, станут жить и дышать, а все остальные работать, работать, работать. Без надежды и воздаяния. Так было - так будет. Люди в жилетках вновь и вновь будут определять: этим - вечный труд.
Этим - песни о новой счастливой жизни.
Как жаль, что не удалось опустить меч, дабы издохла гидра древней сказки. Как жаль...
Последнюю ночь он проспал спокойно и благостно. Без снов.
Утром вошел человек без лица и приказал повернуться к стене.
Выстрела он не услышал.
Утром 28 января 1919 года Дзержинский пришел в кабинет Ленина в Кремле и сухо доложил:
- Операция по Романовым завершена.
Ленин выслушал молча и спокойно. Спросил:
- И никаких осложнений? Вы уверены, что они не возникнут?
- Уверен, Владимир Ильич. Слишком много предположений и версий. Их никому и никак не удастся проверить до конца.
- Это замечательно! - Вгляделся в лицо Феликса. "Фанатик..."
Засунул большие пальцы в кармашки жилета, усмехнулся весело:
- Вы вот что... А пустите-ка слух: мол, советвласть никому не мстит, а посему все Романовы отправлены в Сибирь, там им выделили надел земли и они стали крестьянами! Гуманно, буржуазно, в это поверят все!
- Гениально! - восхитился Дзержинский. - Но... зачем, Владимир Ильич?
- Вот! Вы не читали Нечаева! 1 - огорчился Ленин. - А зря! Навет в нашем деле, слух - подчас сильнее самой революции, дорогой товарищ! Через сто лет, если возникнет надобность у революционной партии рабочего класса, - это сработает как бомба! - И рассмеялся тонким серебристым смехом.
И Дзержинский тоже засмеялся: как просто! Как доходчиво! Вот бы дожить и проверить...
И, словно угадав мысли соратника, Ленин произнес:
- А вот проверки и не требуется, дорогой друг! И знаете почему? Да потому, что толпа верит не глазам своим, а тому, во что хочется верить! Могучее оружие нашей партии! На века.
Дзержинский молчал. Ошеломляющая правда ленинских слов была столь очевидна, что говорить расхотелось.
Молчание понятнее слов.
Если дело общее.
Часть вторая
Записки из прошлого
В 1976 году, во время работы над телесериалом "Рожденная революцией", я отправился в МВД СССР, в Управление уголовного розыска. Замнач этого управления был одним из консультантов фильма и помогал выстраивать документальную основу. Я просмотрел дела давно минувших дней, сделал необходимые выписки и уже собирался уходить, когда замнач принес объемистую папку. "Это осталось после нашего сотрудника, - сказал генерал. - Он умер, для нас эти записки из прошлого - обыкновенный хлам, а вы, возможно, и воспользуетесь. Когда-нибудь. Дело в том, что это не имеет отношения к работе милиции. Это - из прошлого госбезопасности. Люди эти давно умерли, оперативные разработки потеряли всякую актуальность".
Я прочитал содержимое папки. Два автора писали, почти одновременно, об одном и том же - о парне из семьи ленинградского чекиста и офицере Российского общевоинского союза ("РОВсоюз"), направленном в СССР с разведывательной миссией.
Я мало что изменил в этих рукописях и еще меньше додумал. Просто дописал кое-что, дабы соприкосновение этих двух судеб читатель ощутил явственнее и сильнее.
Г. Рябов
Не прикасайтеся Помазанному Моему...
Пс. 104, 15
Ночь ползает за окном, белесый мартовский сумрак; чернеют деревья; снег - серый и грязный, и низкое небо. Истертая декорация в Мариинском: "Жизнь за Царя". И Сусанин: "Ты взойди, моя заря..."
Никки спит под образами, полог раздвинут (сказал, что душно), язычки лампад бросают на лицо нездешний свет: видит Господь и слышит. Разве может быть иначе?
Села в кресло, теперь его лицо хорошо видно: подергиваются щека и веко, мешки под глазами. Как постарел... Никки, Никки, ты теперь похож на Михаила Николаевича, четвертого сына императора Николая Павловича. В гробу - у него было твое лицо. Теперешнее. И даже крышка гроба с бриллиантами - право, так мило и странно, - что она могла изменить? Вот, капелька покатилась по щеке и застыла. Неужели ты плакал когда-нибудь? Не видела... Разве что отвернешься и замолчишь... А рассказать тебе, как две недели тому проснулась ночью? Крики, выстрелы за окном и страшная мысль: дети. Нужно бежать к ним. Спасти. Ах, Никки, но разве толпа слышит голос Господа? Силы зла призвали ее на погибель, и вот - она идет, сметая все на своем пути. "Пусть она, старая б...ь, увидит своего е...я! Вперед, товарищи!" Подбежала к окну босиком, отодвинула край занавеси. Боже, сколько их... Страшные рожи, свиные рыла хохочут и визжат и держат под мышки белого мертвеца с румяным лицом. Глаза вылезли из орбит, черные волосы - грязная шапка, а борода, какая борода, клок бог знает чего... Отец мой, святый Григорий, за что нам такое?
И хриплый крик (из недр Ада):
- Смотри! Смотри, старая сука!!
Боже, зачем? И разве я стара? Это же неправда, неправда! Но они держат Григория за... Язык не повернется назвать... это. Они тащат его за... это. Тащат и кричат, на одной ноте, такой страшной, такой нечеловеческой.
И он идет за ними. Он делает несколько шагов и падает лицом в снег, а они танцуют вокруг, взявшись за руки и приговаривая невнятно. Так делают дети. Но ведь они не дети. Что же случилось? Что?!
На другой день - солдат охраны. Стоит в коридоре, у дверей, и мне, одними губами: "Послушайте... Я не желаю вам зла. Вы любили его..." "Кого?" - отвечаю невольно. Он едва заметно шевелит плечом: "Его... Григория. Вам интересно станет. На Воронью гору отвезли. Сложили поленницу. Возложили (так и сказал). Он долго не хотел заниматься...". Перебила: "Чем?" - "Ну! Непонятливая вы! Пламя - оно занимается. Вот и он - не хотел, значит..." У меня не шевелится язык: "А... потом?" - "Потом занялся! Да еще как! Встал с полен два раза, оскалился! Или... осклабился?" Я теряю дар речи... Так хочется рассказать все моему дорогому душке... Он поймет, мы вместе всплакнем, вспомним... Но - нельзя. Он и так пережил столько. Могилев, Ставка... Какой ужас! Смертный! Они отвернулись от павшего государя! Они - мерзавцы, вот и все! Как он рассказывал страшно: поезд пошел, набирая ход, и - пустой-пустой перрон, и только нелепая фигура в шинели делает несколько робких шагов вслед: генерал Алексеев1. И машет рукой - незаметно, чтобы потом не обвинили революционэры... И стройные адъютанты, которым так верил, которых знал, с которыми дружил с детства. Все убежали в ночь. Если бы я была рядом тогда... Если бы... Как горько прочитал он строчку из дневника (никогда прежде не делал этого): "Кругом трусость, подлость и измена". Я говорю: "Всего лишь год тому, как Ломан2 привел милого русского крестьянина, белоголового, помнишь? Крестьянин1 читал стихи. Сказал: "Наша Россия - голубень, ваше величество!" А я ответила: "Как грустна наша Россия, как грустна..." И он повторил: "Сердце гложет плакучая дума..." Вот и сейчас...
