— Не поднимайтесь, пожалуйста. Я сама выйду.
Зимний день короток. Было уже темно. Но на тихой улице под голыми каштанами горели яркие фонари,
Максим знал, что Галина Владимировна будет озираться, как новичок преступник, и поставил свой «Москвич» подальше от здания горкома. Встретил ее пешком, как бы случайно.
В машине она села на заднее сиденье. Он улыбнулся этой наивной уловке — в театр пойти отважилась, а в машине садится подальше — и, повернув зеркальце так, чтоб видеть ее лицо, включил свет — посмотрел на нее.
Вид у женщины был невеселый. Максиму стало жаль ее.
Впервые явилась мысль отказаться от своей довольно-таки авантюрной затеи.
На открытие гастролей придут многие работники областных и городских организаций, даже те, кто годами не бывает в театре. И многим из них, главное, женам — силе очень страшной — он бросит вызов, почти такой же, какой бросил своим самоотводом. Но он шел на это сознательно, чтоб одним махом перечеркнуть все условности. Пускай узнают все сразу. Пускай поговорят. Через все это надо когда-нибудь пройти.
Он не чувствовал за собой вины и потому не видел необходимости делать из развода тайну. Но зачем ему впутывать в свою трагикомедию эту постороннюю женщину, с которой он, по сути, еще и мало знаком?
Военный городок, где она жила, находился на ближней окраине, у реки. Чтоб проехать туда, надо было выписывать пропуск. Долго. Он остался с машиной у ворот, а она побежала. Дом от проходной был недалеко, метров четыреста. Но, может быть, от мороза, который к вечеру усилился, у нее так перехватило дыхание, что она, вбежав в теплую квартиру, совсем задохнулась.
Пятилетний Толик кинулся ей на шею.
— Мама пришла!
Дочка-четвероклассница, хозяйка и нянька, смотрела на мать удивленно, догадываясь, что случилось что-то необычное.
Галина Владимировна, отдышавшись, сказала:
— Дети, я иду в театр. Поиграйте сами.
Постаралась сказать это самым будничным тоном, как будто поход в театр — дело обычное, ходит она туда, по меньшей мере, каждую неделю.
— И я с тобой, мамочка! — захныкал Толик.
Таня не сказала ни слова, повернулась и пошла на кухню.
Оттуда спросила тоном свекрухи:
— Есть будешь? Подогреть?
Галина Владимировна зажала рот руками, чтобы не закричать, не завыть по-бабьи от своего вдовьего горя. Там, в горкоме, она почему-то не подумала, что ей придется пройти еще и через такое испытание.
Да, надо пройти. Надо победить! Не сдаться. Переступить некую невидимую грань. Она и так жила три года только для детей.
Бросилась в комнату. Торопливо скинула свою простенькую юбку, кофточку.
Толик — молодец, мужчина. Крикнула ему, что детей вечером в театр не пускают, что она поведет его в воскресенье, и он отстал, уже где-то на кухне ведет в атаку свой воображаемый отряд десантников.
Открыла шкаф, чтоб выбрать платье получше, и вздрогнула — еще одно испытание! Вдруг поняла, что ни одного из тех платьев, которые покупал Сергей, в которых она ходила с ним, надеть не может. На работу наденет, в театр — нет. Вынула шерстяной костюм, который купила прошлым летом и в котором теперь, в зимнее время, почти каждый день ходит на работу.
Когда причесывалась, в зеркале увидела, как из другой комнаты наблюдает за ней дочка. Какие у нее глаза! В них грусть, боль, разочарование, укор! Застыла с поднятым гребешком, с распущенными волосами. Боялась шевельнуться.
Таня, должно быть, поняла, что мать заметила ее, спряталась за стену. Тогда она позвала ее неожиданно для себя твердо, будто приказывая:
— Таня!
Дочка появилась в дверях.
— Что, мама? — как всегда, послушная, вежливая.
Классная руководительница как-то сказала, что Таня могла бы учиться лучше. Она, мать, ни разу не решилась передать дочке эти слова, зная, какой груз она взвалила на худенькие детские плечики; хорошо, что учится на четверки.
Галина Владимировна повернулась и, глядя на дочку, стала быстро, по-домашнему скручивать волосы в привычный узел, в зубах она держала, шпильку.
— Что, мама? — повторила девочка.
Мать вынула изо рта шпильку, воткнула в волосы.
— Ты... не хочешь, чтоб я шла в театр?
Таня потупилась и не ответила.
Мать шагнула к ней, но, будто сил не хватило, опустилась на кровать.
— Я три года нигде не бывала. Ни в театре. Ни в гостях... Таня... Танечка... Мне тридцать четвертый год. Мне хочется еще жить...
И не выдержала, заплакала. Даже не закрыла лица, не упала на подушки. Только согнулась, как от сильней боли в животе, и затряслась от рыданий. Наверно, при одной Тане заплакала бы вслух, но подумала о сыне, как бы не привлечь его внимания. А Таня вдруг упала перед ней на колени, обняла, уткнулась головой в подол.
— Мама! Мамочка! Не надо! Не плачь. Прошу тебя. Ну конечно же, иди в театр. Я за Толиком присмотрю. Не волнуйся...
От дочкиной сердечности и ласки еще сильней хотелось плакать. Она целовала ее мягкие волосы и орошала их слезами.
— Мама... — прошептала Таня, — если он хороший... я буду его любить. Клянусь тебе, мамочка.
Вмиг высохли слезы.
Она сжала ладонями Танину голову, посмотрела в глаза.
— О чем это ты говоришь? — и засмеялась. — Глупенькая моя и маленькая! Кто мне нужен... Никто мне не нужен! Никто! Кроме вас с Толиком!
И сама поверила, что никто ей не нужен, что человек, который ждет ее в машине, абсолютно ничего для нее не значит; просто так, случайное приглашение.
И успокоилась. Почти весело с помощью Тани закончила сборы. Без колебаний надела шубу, которую Сергей когда-то привез из одной дружественной страны, где обучал товарищей летному делу. Поцеловала детей. Без спешки, не торопясь, чтоб не обращать на себя внимания соседок — жен летчиков, вернулась к машине. Села на переднее сиденье.
Максим с некоторым удивлением оглядел ее дорогую шубу, от которой еще пахло шкафом.
— А я, застывши на морозе, подумал уже, что вы не придете.
— Что вы! Грех отказываться от такой возможности. Когда-то в институте я играла в народном театре.
— О-о!..
— Вас это удивило?
— Почему-то удивило. Может быть, потому, что в жизни, мне кажется, вы совсем не актриса. Никогда не играете. Между прочим, за это вас любит весь городской актив.
Она не ответила. Некоторое время вообще молчала.
Максим подумал: окунулась в минувшее или улетела в будущее? Но он ошибся, она думала о сегодняшнем дне. Фраза его про актив почему-то напомнила, что жена архитектора — сестра жены Игнатовича и что шефу — во второй раз назвала его так, с оттенком иронии, — безусловно, не понравится ее нынешний поступок.
Она спросила почти шепотом:
— А жены... вашей... не будет?
Максим резко затормозил машину. Остановился. Посмотрел на нее. Черт возьми, как он не подумал, что Даша может прийти с Игнатовичами? Наверно, придет, потому что любит показать на людях свою причастность к искусству. Неплохо окончательно дать ей понять, что от их союза ничего не осталось, что он открыто, без ханжества готов пойти на сближение с другой женщиной. Но смолчит ли она? Скорее всего учинит скандал. На ее стороне формальное преимущество: никто не знает, как они живут, но все знают, что они муж и жена. Поддержат ее. Права свои, писаные и неписаные, Даша усвоила отлично.
— Назад? — опять-таки шепотом спросила Галина Владимировна.
— Назад? Нет! Только вперед! После такой подготовки — и отступать? С Дарьи Макаровны, пожалуй, станется учинить скандал, но мы не дадим ей этой возможности. Мы сядем врозь.
Она нервно рассмеялась.
— Вы предусмотрительны. Но зачем вам такая партнерша?
Максим поставил машину не на площади, а в проулке за театром. Галина Владимировна спросила озабоченно:
— Не уведут?
— Ее уже три раза крали. Но возвращали обратно. Один наглец даже письмо оставил с благодарностью. Я хочу, чтоб украли совсем. Может быть, тогда мне, как потерпевшему, продали бы без очереди новую. А то эту больше латаю, чем езжу на ней.
У театрального подъезда она смущенно попросила:
— Дайте мне билет.
Максим достал билеты, один оторвал ей.
— Так рядом же, — испуганно сказала она.
— Не волнуйтесь. Вы будете сидеть далеко от меня.
Когда передавал билет, почувствовал, как дрожит ее рука — женщину трясло. Грустно подумал:
«Проклятые условности. Сколько надо пережить, чтоб пойти с человеком в театр. Первобытные нравы!»
Галина Владимировна быстро взбежала по ступенькам. Театралов у входа было много, несмотря на мороз. Слышались вопросы: «Лишнего билетика нет?»
Максим увидел Лизу Игнатович. Она стояла за колонной и кого-то ждала. Вряд ли Игнатовича. Скорее Дашу. По тому, как Лиза посмотрела на него, понял: видела, с кем он вышел из переулка. Но это не испугало, наоборот, развеселило. Лиза не в пример сестре неглупа, обтесалась на комсомольской и профсоюзной работе. Интересно, как она себя поведет?
