– А куда ее девать? – пожала плечами женщина без крови и воды. – Был у нас, если помните, чудаковатый парнишка Герман, он у себя держал, ушел, я поливала, когда могла, ну а теперь не знаю, может быть, тут кто-то сжалится…
– А если я?
– Что вы?
– Я сжалюсь, – ответил Игорь, – я заберу…
Главбух «КРАБ Рус» посмотрела на менеджера ЗАО «Старнет» с еще большим изумлением, чем в тот момент, когда из его уст внезапно вырвалось загадочное, необъяснимое, черт знает что предполагающее имя Бернгард Келлерман.
– Да ради бога…
И эта была последняя глупость и неудача дня.
Конечно, он помнил давние слова Запотоцкого о том, как здорово и классно было бы выкрасть у немчуры проклятой прекрасный, не оскудевающий розовыми пуговками и фантиками куст. Быть может, самый первоначальный импульс и даже наверняка был связан именно с тем давним: «А вот ты знаешь, Валенок, что стоило бы безусловно у этих грубых тевтонов выкрасть? Из чистого человеколюбия, на гуманитарных, оправданных любой моралью основаниях?»
Но это было бы так по-гусаковки, по-полтораковски… Что-то притырить у клиента, прикарманить и принести в зубах своему боссу. Добычу положить к ногам. Нет, Игорь не мог. Исключено. Но не сходилось ничего, не улыбалось и тогда, когда он думал о доме. Просто о доме. А думал Игорь всю дорогу и всякий раз представлял Алку, так ненавидевшую, презиравшую оранжереи своей матери. Цветы на подоконниках.
– Как за забором ходишь, как в тюрьме… И эти гиацинты проклятущие, как лопнувшие глазки ста тысяч соглядатаев…
Да, пса, собаку, уличного толстого щенка Игорь хотел и мог привезти к себе, домой. Без объяснений, просто так. С полной надеждой на понимание, на понимание душевного движения, не требующего слов… А вот цветок, азалию, зеленого спрута с розовыми нежными присосками на полусотне щупалец… Нет. Никак.
И он оставил гестаповский горшок в подъезде. На подоконнике. Возле почтовых ящиков.
* * *
Почтовых ящиков. Неизменных. Погнутых, потрепанных, исписанных, но тех же, тех же самых, в которых еще недавно, всего лишь пару-тройку десятилетий тому назад отец находил свои заветные открытки из книжного. Журнальные гранки в серо-голубых служебных конвертах. Или издательские верстки в светло-коричневых.
Время, когда книжные полки не на помойку шли, а в комнаты, в дома. И корешки, ряды корешков характер человека открывали. Книги, а не мелодии звонков на телефоне.
Или не открывали? Прятали, лакировали, затушевывали? Игорь внезапно вспомнил старый шкаф в отцовской комнате, который так незаметно и фатально смогла распатронить в своих залетах Алка. Чего там только не было, и в том числе черный толстенный Ганс Фаллада «Волк среди волков» и Келлерман. Конечно, Бернгард Келлерман, зеленая клеенка, «Туннель» и «Город Анатоль»…
Ну да, конечно. Не в школе Олегу Запотоцкому привиделись, не на уроке случайно, каким-то чудом запали в голову эти нерусские компашки, шоблы согласных «лл» и «рнг». В собственном доме. Ввинтились в мозг, залезли, въелись. В то навсегда ушедшее, исчисленное время, когда с людьми, словно домашние животные, в жилищах жили книги. Существовали. И причем одинаковые.
Одни и те же, одни и те же. И за стеклом в солнечном кабинете заведующего кафедрой систем управления, и на открытой этажерке в сумрачном проходном коридоре в квартире первого секретаря сельского райкома.
Фаллада Ганс и Бернгард Келлерман. Они и составляют общее прошлое. А больше ничего.
* * *
Дня через три или четыре он увидел на Алкином лице эту плохую, влажную улыбку, над которой плавают два мертвых рыбьих глаза с сальной радужкой. Предвестник неминуемого.
– Соседка Нелька, ну, знаешь, эта добренькая со второго этажа, сейчас меня держала, не отпускала битых двадцать минут…
– А что такое?
– Чудо, понимаешь. Нам ангелы явили чудо. Конкретно нашему подъезду, дом номер 33 по улице Островского.
– Какого сорта?
– Откуда же мне знать, я не биолог, не растениевод. Нашла она позавчера за своей дверью, прямо в подъезде, какую-то цветущую араукарию. Теперь уверена, что вечно будет жить и здравствовать. И все мы вместе с ней.
– А вдруг?
– А вдруг я у тебя еще сто десять лет пробуду лаборанткой? Лаборанткой в этом богомерзком как бы высшем как бы учебном заведении?
Игорь поднялся. Алка стояла у плиты спиной к нему. Он быстро взял ее за плечи, повернул к себе и ужаснулся. Глаз не было. Две керосиновые бляшки, два слепых пятна качались на желтоватом масле, в смертельной паутине мелких, микроскопических сосудов.
* * *
Почему? Почему, почему они не остались там, в горах? Пусть даже под лавиной, под оползнем, под грудою камней? Или под темною водой? На дне большого омута? В реке? Счастливыми, неразделимыми, свободными? И если не на Зубьях, не в Шории, то там, на Кие?
Или всё вместе, всё сразу. Под медленно, за веком век текущим, тяжелым и шершавым спудом, волнами-валунами каменной реки. Курумника. Где-нибудь на горе Зеленой, горе Курган или Мустаг. Где птицы, легкие, невидимые, окликают, зовут с небес толстых, безухих и бесхвостых зайцев, сеноставок. Пищух, которые им отвечают. Комочки сала, поющие, как соловьи.
Игорь прекрасно помнил, где и когда впервые он услышал имя этого зверька. В Междуреченске на железнодорожном вокзале. Спросонок. Поднявши голову от рюкзака, на котором на мгновенье прикорнул, зажмурившись, зевая. Сильно обросший за две недели. Нестриженый, небритый.
– Смотри, блин, вылитая пищуха, – кто-то сказал рядом. Нетрезвым, наждачной окраски голосом.
– Ты че, совсем, в хавальник, что ли, хочешь, чтоб прилетело… – ответили таким же точно, до звуковых дыр, до шелеста и скрипа протертым клекотом.
Остатки сна слетели, Игорь оглянулся. Две тени удалялись по проходу между фанерными скамейками серого зала ожиданья. Неверные, сгорающие, растворяющиеся в утреннем полумраке. И непонятно было, к кому слова, оставленные ими, относились. К Игорю, к соседу справа или к парнишке на краю ряда, что-то жевавшему. Что-то степенно, осторожно, но решительно выкусывавшему прямо из глубины бумажного кулечка.
– Кто такая пищуха? – спросил Игорь Алку уже потом, уже в электричке.
Она рассмеялась.
– Горный хомячок такой. Толстенький суслик. Как ты, в общем, пушистый, мягкий и… сладкий. Очень сладкий…
И быстрая ее рука ему скользнула под рубаху. В вагоне никого, на счастье, не было, но ведь в любой миг, в любую секунду мог кто-нибудь войти. Пассажир-шатун, идущий по ходу поезда неясно для чего и почему, или же контролер, уверенный, что он везде поспеет, и потому всегда шагающий движению наперекор.
Потом, когда они уже отпали друг от друга и только руки не разъединили, не расклеили, Алка добавила:
– Только они у нас тут редкость. Пищух на Алтае очень много, и в Саянах, говорят, за каждым камнем…
Но они встретились. Все равно встретились. Игорь и этот заяц с такими мелкими ушами и хвостом, что их как будто бы и нет. Где-то у Мустага, за Шерегешем, в местах, где, словно реки черепов каких-то исполинских воинов нечеловеческих каких-то войн, ползут по склонам серые курумники. Буграми, затылками и лбами, бесконечной обветренной, обглоданной, обмытой лентой.
Сначала они увидели маленький смешной стожок под старою сосной. Как храм ацтеков, с тремя ступеньками наверх. Уровень первый – чувственное, засохшие соцветья, ломкие желтые стебельки, уровень средний – рациональный, слегка подвяленные листья да мутные, полуживые глазки цветов, и наконец последний – это небесный купол, что там, не разглядеть, осока, кажется… Свежая зелень.
– Да кто здесь косит? В этой-то глуши. На этом диком склоне, между корней и камней?
– Какой-нибудь зверек.
– Какой?
– Пищуха скорее всего, – сказала Алка, – она таскает сено. Так говорят. Бобры и белки в этом не замечены…
И ровно через десять метров Игорь ее увидел. Маленький меховой шарик с остренькой мордочкой, а в зубах откушенный под корень целый куст поповника – полевой ромашки. Маленький упрямый трудоголик с зеленой ношей, поставив две передние лапки на выступ камня, замер и слушал тишину. Прозрачность и нежность горы и леса.
Игорь и Алка не шевелились. Не двигался и колобок в серой с коричневым оттенком шубке. Возделыватель и собиратель. Он словно не понимал, что это вдруг случилось… вмешалось в размеренный, расписанный, нормальный ход вещей и не дает ему спокойно делать дело. Ритмично, ровно, непрерывно…
Предчувствие звука, как оказалось… внезапно, невидимая, где-то, должно быть, в небесах, на кедре, на сосне, запела птица. Длинная трель, красивый звонкий перелив прорезал воздух. Маленький шарик вздрогнул, выронил мягкие стебли, цветы, листочки, свою будущую зимнюю кормежку, вытянул тельце, обнаружив трогательную коротенькую шейку с мягким коричневым подшерстком, и, сделав губы трубочкой, засвиристел. Ответил птице. Буквально. Такой же точно трелью, песней свободных и пернатых… С земли, с камней…
