Все это Ашир знал… Частью по рассказам самого Новокшонова, частью по документам, которые попали ему в руки. Но чувство настороженности к своему начальнику, дремавшее в Таганове, с получением приказа об аресте мужа Айгуль, с которым он, Ашир, в детстве играл, а бывало, что и дрался, теперь перерастало в глухую вражду к Новокшонову. Мовлям выслушал сбивчивую, резкую речь Ашира, но с ответом медлил. Что он мог сказать Аширу? Ему некогда разбираться в Новокшонове. Сейчас под Ашхабадом появились басмаческие шайки, ему, Мовляму Байрамову, поручено со своим взводом выследить этих бандитов, петляющих вокруг города, и изловить. Никаких подозрительных действий со стороны Новокшонова Мовлям не замечал…
Мовлям сел на кровать, снял сапоги, сказав Аширу, что ему перед выездом следует хорошенько выспаться, так что пусть Ашир не будет на него в обиде. Вскоре Мовлям уже спал. А Ашир вновь и вновь возвращался к своему приказу об аресте Нуры… Басмач… Конечно, басмач… Но бывший… Айгуль бы заметила, что Нуры хитрит. Она из семьи бедного дайханина, никогда не одобряла участия Нуры в джунаидхановском разбое… Аширу вспомнилось, как Новокшонов недавно напился до чертиков в русском селе молокан. Красноармейцев там встретили радушно, крестьяне вынесли им на дорогу каравай хлеба, потом на дворе накрыли стол и выставили причудливые штофы петровских времен, наполненные тутовым первачом. Сами молокане ни к самогону, ни к свинине не прикоснулись, а вот Новокшонов нализался… И Аширу припомнилось пьяное откровение Новокшонова. Сперва он зачем-то вспоминал Аманли Белета… Хитрый, мол, был разведчик, а провалился… Потом заговорил о любви. «Я любил девушку, училась она на Бестужевских курсах… Мы познакомились с Оленькой на одном благотворительном вечере. И я представил ее там штабс-капитану Фортунатову… Будь он трижды проклят! Мне надо было отшить этого нахала, который открыто признавался, что ему Оленька понравилась. А я медлил… Однажды, играя в карты, спьяну в шутку сказал ему: «Если сейчас выиграешь, то я откажусь от Оли в твою пользу…» И он выиграл! Если бы я не сдержал слово, то он бы мне испортил всю карьеру… Штабс-капитана Оля, конечно, прогнала. А мою подлость мне не простила». Утром Ашир слышал уже извинения Новокшонова, тот уверял, что наплел какую-то чепуху, но рассказ этот врезался Аширу в память. И Таганов невзлюбил своего начальника.
«Нет, нет, я не могу арестовать Нуры, — говорил себе Ашир. — Пойду и скажу Новокшонову или Назарову, пусть это сделает кто-нибудь другой».
— Сегодня вечером я уже буду в Конгуре, — прощался улыбающийся Мовлям. — Навещу твоих…
— Я сам завтра буду там, — сказал Ашир.
— Что-нибудь случилось?
Ашир колебался. Наконец он признался Мовляму:
— Я имею приказ на арест Нуры Курреева… Я уверен, что это ошибка… Скажи ему, пусть куда-нибудь скроется на неделю-другую до выяснения обстановки…
В глазах Ашира стояла глубокая тоска.
— Я тебе верю, Ашир, — Мовлям даже растерялся. — Но приказ…
— Предупреди его, — упрямо повторил Ашир. — Прошу тебя…
— Хорошо…
Мовлям впервые с недоумением посмотрел на друга, выскочил на улицу и размашистыми шагами направился в гарнизон.
Мовлям Байрамов выехал в Конгур ночью и только утром оказался в ауле. Дома его встретила мать. Она была встревожена рассказом старой Огульгерек о ночных визитерах. Не мешкая, Мовлям пошел к Тагановым. Огульгерек повела его к яме за стеной дома, показала золотые монеты, вещи, оставленные ночными гостями. Мовлям, живший с ее сыном на одной квартире, не мог не знать о подарках Ашира. Он недоуменно пожимал плечами: Ашир бы не скрыл от него, что отослал домой подарки и золотые монеты.
— Отвези, сынок, эти вещи в Ашхабад, — просила старая Огульгерек. — Нет мне от них покоя… На рукаве халата я заметила пятна… Сдается мне, людская это кровь. Кто же в таком халате скотину режет?
— К Аширу их увезти не могу, — Мовлям разглядывал забуревшие на халате пятна. — Ашир сам обещал здесь быть, а у меня задание… Но о вещах больше никому ни гу-гу…
Мовлям вытащил из мешка богатый халат, тряхнул его, ощупал. Между подкладкой и дорогой материей что-то зашелестело. На глазах изумленной Огульгерек Мовлям с треском распорол подкладку, вытащил оттуда кусок сложенной вчетверо плотной бумаги. Развернул. Это была оперативная карта. Внимательно рассмотрев ее, словно запоминая на ней все обозначения, вложил обратно. Озадаченный Мовлям перевез вещи к себе домой, закопал их в овчарне, а мешок с пшеницей закинул на крышу, замаскировал снопами сухого клевера.
Мимоходом он заехал в аулсовет, где встретил Агали Ханлара, Игама Бегматова. В ауле все тихо. Люди вступают в кооператив, учатся в ликбезе.
— Прошел слух, что кто-то ночью наведывался к Нуры, — осторожно сказал Агали. — Но мы этому не верим. Другие жен пускают в ликбез с боем, он сам с Айгуль ходил на занятия.
Мовлям терпеливо дожидался Нуры у его мазанки. Сначала прибежала Айгуль, то ли смущенно, то ли испуганно кивнула ему головой и, зайдя в дом, загромыхала посудой. Вскоре подошел Нуры, поздоровался сдержанно, окинул брата недобрым взглядом. Мовлям, обескураженный таким приемом, нерешительно топтался у порога. Нуры наконец сквозь зубы пригласил Мовляма в мазанку. Айгуль, тихо притворив дверь, вышла.
— С чем пришел… брат?! — В голосе Нуры сквозили сарказм и ненависть. Сейчас он чем-то напоминал Джунаид-хана.
— Весть у меня не очень добрая. — Сердце Мовляма захолонуло от ледяного тона Нуры. — Для тебя и для меня она худая…
— У нас с тобой все общее… Даже дурные вести! А ты знаешь, в старину рубили головы гонцам с недобрыми вестями?
— Не время сейчас старину вспоминать… Тебя арестовать хотят… Но ты не должен винить в том власти. Потому что власть не тот один человек, отдавший приказ схватить тебя. Озлившись на блох, не спали все одеяло… Тут какая-то ошибка. Пока все прояснится, мы с Аширом решили проводить тебя в Бахарден, к одному человеку… Переждешь у него недельку…
— Ты вернешься обратно в Конгур?
— Да. А что? Ашир завтра приедет сюда, чтобы тебя арестовать. Тебя же тут не окажется… Так надо. Понимаешь?
— Я давно разгадал вашу игру. — В голосе Нуры задрожали нотки угрозы. Он, пятясь задом, вышел вон.
Мовлям, теряясь в догадках, сидел спиной к двери, он дожидался, пока вернется Нуры, который, вероятно, хотел поторопить Айгуль или помочь ей, чтобы та поскорее накрыла дестархан для гостя. Что с Нуры? Какая оса его ужалила? Может, он еще раньше узнал о своем аресте и скопил обиду, чтобы излить ее Мовляму? Откуда он мог узнать? Нет, его кто-то обидел, и он, бедняга, не знает, кому довериться.
Дверь с шумом распахнулась. Нуры не вошел, ворвался, словно его сюда не пускали. Если бы в тот миг Мовлям обернулся, то заметил бы, какой мертвенной бледностью покрылось лицо брата, державшего правую руку за спиной.
— Так ты говорил, что самая сладкая дыня шакалу достается? — злорадно спросил Нуры.
Мовлям невольно вздрогнул. Он даже не успел удивиться словам брата, некстати вспомнившего пословицу, и тем более не успел заметить зловещий блеск топора, занесенного над его головой… Миг — и Мовлям повалился на спину.
Нуры затравленно обернулся на безумный крик Айгуль, заставшей мужа за страшным занятием. Топором он остервенело отделял от туловища голову Мовляма.
— Ты трус! — кричала Айгуль. — Ты без чести и сердца… Зверь!
Нуры сорвал со стены винчестер, щелкнул затвором и навел на Айгуль. Она бесстрашно смотрела в его налитые кровью глаза.
— Стреляй, убийца! Чего дрожишь?… Невинную душу загубил… И убил-то как трус. В своем доме… Такому человеку, как ты, надо было изменить… Дура я, дура!.. Ашир! Ашир, где ты?!
Глаза Айгуль были ясные, чистые, и Нуры в тот миг ужаснулся своей роковой ошибке. Но почему она звала Ашира?! Он отбросил в сторону винтовку, протянул руки, пытаясь обнять жену. Она, словно завороженная, не сводила глаз с его окровавленных ладоней, отпрянула, как от зачумленного, и в припадке, подергивая плечами, головой, медленно повалилась на бок. Он поднял ее, бесчувственную, и, потоптавшись на месте, не зная, что делать, положил на пол.
Сев на кошму, словно раздумывая, что предпринять дальше, Нуры вскочил, засуетился, отыскал спрятанные патроны, хорджун, уложил туда голову Мовляма, прихватил винчестер, нож и, переступив через Айгуль, еще не пришедшую в себя, выбежал вон.
Одинокий всадник, не разбирая дороги, мчался по унылой, опаленной солнцем степи. Быстрый конь нес Нуры Курреева от людей, от человеческого жилья в безлюдье, в черные пески, туда, где из голубого марева вставали призрачные сады и дворцы.
Из-за кордона поступило указание англичанина Кейли Джунаид-хану: «Не медлить! Выступать против большевиков!»
