Джунаид-хан оставался верным себе до конца. Всем своим существом был убежден, что миром правят лишь сила и страх. Только они повелевают поступками людей, меняют судьбы народов… Чувство долга? Перед кем? Джунаид-хан никому не должен, наоборот, воины обязаны ему… Он их повел за собой, дал им власть над толпой, обогатил… Долг? Джунаид-хан признавал лишь чувство долга перед самим собою, своими наследниками. Сохранить свою жизнь, своих детей, выжить любой ценой, пускай даже придется шагать по чужим трупам. На то они чужие. Совесть? Это такой же товар — продается и покупается.
Державший в страхе всех, кто соприкасался с ним, Джунаид в порыве откровенности иногда говорил своим приближенным: «Над туркменом надо стоять с семижильной камчой или с маузером. Чванливого хлестать, а непокорного стрелять. Хочешь видеть его покладистым — держи полуголодным… Насытится — ожиреет. Разжиревший ишак бесится — хозяина лягает. В аду, говорят, над всеми котлами, в которых кипят грешники, стоят шайтаны с вилами, они не дают выбраться наружу никому, спихивают обратно… Над котлом, где варятся туркмены, шайтана не увидишь. Как только один из несчастных уцепится за край казана, чтобы выкарабкаться оттуда, его за ноги свои же братья тащат вниз… Нет, мол, не уйдешь! Нам плохо, пускай и тебе будет плохо! Зная мерзкую натуру туркмен, аллах у котла охраны не выставил. Туркмены — бараны. Да-да, стадо баранов! Им нужен вожак, сильный вожак. Они боятся сильного, признают только силу. Если туркмен не боится, не уважит… Ни один народ не кричит о себе: туркмен! Я — турок! Отчего это? От скудоумия и чванливости… Жаль, что я родился туркменом. Жаль!»
От острого взгляда Джунаид-хана не ускользнула тень беспокойства на лице ишана.
— Не подобает в моем сане за отарой бегать, — ишан от волнения стал поправлять и без того аккуратно уложенную чалму. — Лучше, если я буду с вами, Джунаид-хан…
— Вам, ишан-ага, овцам курдюки крутить не придется. — Джунаид-хан по привычке вглядывался в холеное лицо Ханоу. — У вас под рукой будут десять лучших, как огонь, джигитов. Мало — я пошлю с вами моего Непеса…
Ишан заерзал на месте, словно сидел на горячем тамдыре. Почему Джунаид-хан не берет с собой служителя аллаха? Паук каракурт, чувствуя свою гибель, жалит смертельно… Хан посылает ишана на верную смерть. Какая в том ему выгода? Ведь Кейли еще жив, и если они удачно перейдут границу, то Джунаиду придется держать ответ перед бледнолицым англичанином за гибель духовника… Ишан, хорошо знавший хищную натуру басмаческого главаря, смутно подозревал, что план перехода границы, предлагаемый ханом, для одних означал смерть, а для самого Джунаида должен быть спасением. Джунаид без корысти и пальцем не пошевельнет. Но зачем хан по доброй воле лезет в зубы самому шайтану? Разве жить надоело?
Хитрый Джунаид, назначая ишана главой группы, рассчитывал избавиться от лишней обузы, от обленившегося служителя аллаха, не умевшего даже стрелять… О втором замысле никто, кроме самого хана, пока еще не знал.
— Спасибо, Джунаид-хан, — торопливо проговорил ишан. — Я обойдусь без Непеса. Не хочу лишать тебя незаменимого слуги…
Хан довольно улыбнулся, медленно обвел всех взглядом. Увидев, что с губ Нуры был готов сорваться вопрос, ласково спросил:
— Ты, Нуры, что-то хочешь сказать?
— Простите мою дерзость, мой господин. — Нуры смущенно шмыгнул носом. — Позвольте мне съездить в Конгур. Обстановку разведаю и, если будет на то ваше благословение, жену прихвачу. Связывать вашу группу не буду — если позволите, пройду в другом месте…
— Еще что вздумал?! — возмутился Эшши-бай и вопросительно взглянул на отца. Тот загадочно улыбался. Эшши-бай, вскочивший с места, сел.
— Коза — о своей шкуре, а мясник — о ее сале, — бесстрастным тоном заметил Джунаид-хан, уже решивший, что не стоит отказывать в просьбе Нуры. Не время настраивать против себя отца и сына. Нуры сжег за собой все мосты, и отступать ему некуда… А хану и его сыновьям он еще сослужит верную службу. — Каждому свое. Дело молодое… Пускай возьмет жену, Айгуль нашим коням ноги не свяжет.
Поздней ночью Нуры проснулся от легкого толчка в плечо. Над ним, прижав палец к губам, склонился Эшши-бай. Он кивал головой, показывая на дверь.
Нуры сел, бестолково уставился на Эшши сонными глазами, огляделся вокруг. Место, где лежал Сапар, пустовало. Не было и Непеса. Сбоку посапывал отец. Нуры встал, крадучись по-кошачьи, перешагнул через разметавшегося во сне ишана, бесшумно вышел и следом за Эшши-баем юркнул в ханскую юрту.
Джунаид-хан не спал — окруженный сыновьями, Непесом и Сапаром, он сидел на ковре, задумчиво взирая на догорающие в очаге уголья саксаула. Увидев Нуры, улыбнулся.
— Поедешь к Атда-баю в Конгур. Сейчас же! Не вздумай сломя голову к жене броситься. Успеешь. Оглядись. Попадешь в руки красных — стенки не миновать… Пронюхай, все ли спокойно на границе. Что о нас говорят… Пусть Атда-бай в ауле шепнет: дескать, Джунаид-хан ушел куда-то в пески, там отсиживается. Он знает, как это делается… Чтобы Атда-бай тебе поверил, скажешь… — и Джунаид-хан произнес пароль. — Тебя с Айгуль будем ждать на четвертый день у входа Куланового ущелья… Аллах с тобой, иди!
Нуры мчался к Конгуру как на крыльях, с твердой решимостью выполнить приказ своего хозяина, а после увезти Айгуль за кордон, раз и навсегда отсечь прошлое, уйти от этой проклятой жизни, в которой он пока не обрел ни покоя, ни пристанища.
Курреев не знал, что несколько часов погодя следом за ним к Конгуру ринутся два всадника — Эшши-бай и Сапар-Заика. Они поедут на встречу со связным Хачли утрясти последние детали перехода границы.
— Всех карт не раскрывай, — наставлял Джунаид-хан сына. — Если Хачли будет красными разоблачен, то, боюсь, сломается. Чекисты не таких разговаривают. Укажи точно, где переходят эти… Байрамгуль и ишан Ханоу… У Хачли есть повод выслужиться перед большевиками и грозу от себя отвести… Его похвалят, что басмаческий замысел «разгадан». Но не в том суть. Пусть он бросит туда всю заставу, всех аскеров до единого… А мы в то время спокойненько проскользнем через заставу. Там, где нас не ждут… Понял? Вот этого Хачли знать не должен. Скажи, что я еще в песках с караваном золота, что мы хотим переправить кое-каких нужных людей. Скажи, хан хочет проверить его преданность и узнать, прочны ли запоры на границе… Посули ему что угодно, язык у тебя не отвалится, я, мол, собираюсь щедро вознаградить его и замолвить за него словечко перед Кейли.
Поскрипывая новой кожаной портупеей, Новокшонов, багровый от натуги, уже битых полчаса кричал в трубку, разговаривая с заставой, что неподалеку от Конгура. Хоть связь была своя, внутренняя, но на линии стояли сплошные помехи, голос начальника заставы доносился словно из подземелья. Новокшонову все же удалось втолковать молодому командиру, что ночью западнее ущелья Душах ожидается переход группы отборных джунаидовских головорезов. Сам басмаческий предводитель, разбитый частями Красной армии, скрылся в песках, копит силы для нового вооруженного восстания.
Вдруг слышимость улучшилась, голос начальника заставы зазвучал как бы рядом.
— Вы говорите, банда большая и опасная? Может, привлечь отряд самоохраны Конгура? Он не раз нам помогал…
— Кого? — переспросил Новокшонов. — Эти самоохранники сами без пяти минут басмачи! Забыли историю с Курреевым? Он тоже был в отряде самоохраны. Вы, помню, его хвалили. А если кто из них примкнет к басмачам, кому за это отвечать? Я, братец, умываю руки… Коли вам надоела карьера начальника заставы — привлекайте самоохранников. Я на вашем месте не стал бы. Опасно! Материал сырой…
— Понимаю, — неуверенно отозвался начальник заставы.
— Отправляйте людей со своим заместителем к ущелью Душах, — приказал Новокшонов. — Пусть скрытно займут все подступы к ущелью… Побольше посылайте. Я сейчас же выезжаю к вам.
Еще засветло Новокшонов добрался до Конгура. В аул заезжать не стал, найдя окольную дорогу. Завидев заставу, свернул с пути в заросли камыша у Алтыяба, огляделся по сторонам, достал из кармана маленький пакетик с нюхательным табаком. Взяв оттуда щепотку ядовито-зеленого порошка, всыпал в один глаз, затем во второй и растер. Острая боль резанула веки, глазницы, отдалась в голову. Чуть не воя от боли, Новокшонов смыл с лица табачные пылинки.
Начальник заставы молодой лейтенант Лучко, веселый и подвижный полтавчанин, встретил Новокшонова у самых ворот; увидев его слезящиеся, с опухшими веками глаза, сострадательно спросил:
— Что с вами, товарищ уполномоченный?
— Да не знаю… Утром, когда выезжал, все было нормально. По дороге веки стали зудеть. Я их потер… Никак трахома или какая другая зараза. Здоров как бык, но на белый свет глядеть не могу… Слепой и слепой… Хоть ложись и караул кричи.
