Следователь Праведников неожиданно вновь взялся за протокол. Кажется, его особенно заинтересовало знакомство Иозефа с Раковским. О самом знакомстве, впрочем, он уже знал, имя Христо упоминалось на допросах и раньше. Но сейчас он вдруг спросил не без иезуитского прищура:
– Значит, вы выполняли прямые поручения гражданина Раковского Христиана Георгиевича? – И, роясь в бумагах: – Он же Станчев, он же Инсаров?
Иозеф понял, что Христо тоже арестован. Но не мог знать, конечно, что тот содержится в этой же внутренней тюрьме НКВД, в камере неподалеку, быть может – в соседней. Как не мог знать и того, что Раковский проходит по делу так называемого правотроцкистского блока, и что под пытками он уже признал себя японским и английским шпионом.
– Я не работал под его началом, – сказал Иозеф. – Товарищ Раковский занимал в партийной вашей иерархии слишком высокие посты, а я никогда и в партии-то не состоял…
Иозеф назвал Христо товарищем в изначальном, добольшевистском смысле этого слова.
– Однако ваша командировка в Херсонскую губернию была подписана гражданином Раковским лично. Или вы и этого не знали?
За окном постепенно иссякали перелески, и вскоре видна была одна лишь ярко-зеленая, пересыпанная алыми и желтыми маками, ковыльная степь. Из справок, что Иозеф успел навести в городской библиотеке, он узнал: еще в 1828 году царь Николай Первый за бесценок, как позже его тезка-внук Аляску американцам, уступил немецкому герцогу Фердинанду Ангальт-Кетгенскому из династии Асканиев землю нынешнего заповедника Аскания-Нова для создания овцеводческой колонии. Запомнился ему и тот факт, что два десятка лет назад, как раз перед первой революцией, в Монголии заповедником был закуплен небольшой табун из дюжины лошадей Пржевальского, лошади прижились и размножились. И любопытно было бы узнать, удалось ли им пережить сначала барона Врангеля, а потом кожаных комиссаров: в Харькове его предупредили, что последствия страшного крымского голода начала двадцатых на полуострове и в окрестностях не вполне преодолены.
Об этом времени на Украине ходили готического ужаса рассказы: именно в Крыму на голод наложился сатанинский террор. Это понятно: хлебное Поволжье в двадцатом году тоже погибало голодной смертью, но там умирали по большей части простые темные крестьяне. А в Крыму оставались обильно бывшие: профессора, адвокаты, врачи, литераторы. И офицеры, прошедшие и японскую, и страшную германскую войны. И совсем молоденькие юнкера: немногие успели эвакуироваться с Врангелем. Так что расстрельного материала для ялтинского ЧеКа было предостаточно (9).
Убивали друг друга и сами, вчера еще смирные, жители – подчас за корову, за тощую курицу, за кулек муки или меру гороха. Дикие крымские татары, по многим свидетельствам, вели себя гораздо пристойнее, чем озверевшие от голода обыватели, не говоря уж о городских низах. Конечно, оседлые татары и были позажиточнее. Бывшие дачники выменивали у них еду на предметы былой красивой жизни. Отдавали сначала безделушки, зеркала и статуэтки, потом часы, потом и дорогие, редкие вещи. Меняли золото и драгоценные украшения, столовое серебро, дорогой фарфор на лепешки из теста с примесью соломы, яйца, козье молоко, овечий сыр, домашнее вино. Потом в дело пошли и тройки, пары, вечерние платья, дамские туфли и мужские штиблеты, кабинетные халаты с монограммами. Но голод подступал. Весной двадцать первого спасением стал еще зеленый жареный миндаль – сырым можно было отравиться. Варили кожаные ремни. Ели мясо падшего от бескормицы домашнего скота. Ползли слухи о случаях каннибализма.
Сидя в своей одинокой камере, некогда господин Иозеф М., а нынче – гражданин Иосиф Альбинович, подследственный, с невеселой улыбкой вспоминал короткий вчерашний вечерний допрос.
– Так каково же ваше настоящее имя, гражданин М.? – неожиданно, чуть не с порога, спросил следователь. – Скрываться будем, прятаться?
– Вы уж полгода как меня обрабатываете… извините, со мной работаете… а так и не знаете? – Иозеф сел на тот стул у стола следователя, на котором сидел обычно на допросах.
– Встать! Кто разрешил садиться!
Иозеф встал. И посмотрел следователю в глаза. Однажды тот уже повышал на него голос, тогда Иозеф вежливо сказал: будете на меня орать, ни звука не скажу и ни слова не подпишу. Тогда это подей-ствовало.
– Вы здесь со мной шутки… здесь шутки не шутите! – обрушил гражданин-товарищ-следователь на огромный почти пустой стол свой маленький безволосый кулачок. – Это вот что? – И он выхватил из папочки и бросил от себя какую-то бумагу. И тут же произнес примирительно:
– Садитесь, Иосиф Альбинович.
– Что, нервы? – участливо поинтересовался Иозеф. Сел и взял брошенную ему бумагу. Он узнал ее. Это был нотариально заверенный перевод с итальянского его метрики, свидетельства о рождении и крещении, который был приложен к заявлению с просьбой о направлении его врачом в Испанию.
– И что же вас здесь смущает?
– Но имени-то у вас оказалось три! – сокрушенно сказал следователь. – И как прикажете тогда оформлять?
У Иозефа действительно было три имени: Иозеф, Петр и Павел. Для повседневного оборота он некогда выбрал первое. А о двух других и не помнил до времени, пока не оказалось, что Учитель празднует свои именины в июле, на Петра и Павла. Это был и день побега Князя из-под ареста. Иозеф тоже стал отмечать этот день…
Ему стало жалко бедолагу Праведникова. Он сказал:
– Вы вот что, голубчик, не переживайте. Пишите везде, как писали, Иосиф Альбинович. И про те два имени не беспокойтесь: такие штучки были у буржуазной католической церкви. Чтоб запутать честных людей… Забудьте вы этих апостолов, этих Петра с Павлом. В другое время с вами живем…
– Что ж, вы правы, наверное. Забудем. Но и вы не проговоритесь. А то мало ли что… Одно у вас имя – и точка!
– Точка, конечно, – согласился арестант. – И вам проще, и мне удобнее.
На полустанке, на котором сошел Иозеф, его встретил мужик на крестьянской телеге, запряженной заморенной грязной лошадью.
– Меня послали встретить, – сказал мужик. – Запрягать больше некому. Там никто лошадью управлять не может. Но они ждут, ждут, готовятся…
Мужик казался говорливым, расторопным. Даже несколько вертлявым. Он помог поднять чемодан на телегу и наскоро завернутую и перевязанную стопку книг. Иозеф уселся на солому, мужик взял вожжи, и лошадь без понуканий пошла тихим осторожным шагом, чтоб ненароком не упасть. Иозеф подумал, что дорога предстоит долгая.
– Как тебя зовут? – спросил Иозеф, когда миновали последние дома поселка.
– Данилой, – повернул возница к ездоку заросшее черной бородой улыбающееся лицо – темное не столько от загара, сколько от природы, изнутри. Он произнес свое имя весело.
Но потом надолго замолчал: кажется, его целиком занимала дорога и усталая от жизни лошадь. И вокруг стояла тишина. Молчали давно не паханные, поросшие бурьяном, молочаем и дикой коноплей поля. И низко стояло над степью скучное небо. Оживлял тяжелый воздух лишь черный издалека коршун, что плавно чертил в вышине, высматривая нерасторопного суслика.
– Что ж, если верить, что не умрешь, так и не умрешь, – отчетливо выговорил вдруг Данила.
– Добрый совет, – согласился Иозеф, хоть и несколько удивился. – А ты в заповеднике служишь?
– Да, я у них сторожем. И всякое такое… что подсобить, за лошадью ходить, печка опять же… Так вот что тебе скажу: друг к другу ходите, хлеб-соль водите, любовь творите и богу молитесь. Книгу живую читайте. – И пояснил: – Так говорят харитоны, что на реках вологодских в земле живут, святые люди. Хорошо говорят, правильно. Ведь верно?
– Хорошо, конечно.
– С ними, сходя с небеси, Христос беседовал…
Мужик был, по-видимому, сектантом: примерно так разговаривали порученные некогда заботам Иозефа духоборы. Четверть века тому назад.
Через какое-то время остановились. Сошли на землю, укрыться было негде, присели на солнцепеке, возница развернул широкий чистый носовой платок, в нем были яйца, огурцы и кукурузная лепешка: угощайся, милый человек, чем бог послал. У Иозефа была с собой фляга чистой кипяченой воды, еще и сдобренная на всякий случай коньяком. Но, едва понюхав воду и уловив алкогольный дух, Данила пить отказался.
– Ты грамоте знаешь?
– Конечно, знаем.
– Записываешь, что вот сейчас по дороге мне говорил?
– Нет, у меня все здесь, в воображении, – тронул Данила круглую татарскую шапку валяной шерсти.
– Так на тебе блокнот. – Иозеф протянул ему блокнот с двумя только вырванными страницами. И ополовиненный, американский еще, чудом выживший химический карандаш.
– Вот спасибо, – Данила опять весело и радостно улыбнулся. У него были чистые белые зубы – сектанты не пили и не курили. Послюнявил карандашик. Попробовал – черкнул что-то на страничке. – Бога за тебя буду молить. Христа и Богородицу. И своим скажу.
