Всего этого он вслух, конечно, не сказал. Говорить ничего было нельзя. Но играть роль большевика, хоть и беспартийного, тоже было тошно. К тому ж непонятно, отчего этот Завадовский, или как там его настоящее имя, принялся с незнакомцем вести фрондерские разговоры: теперь это было небезопасно…
Потому Иозеф изрек лишь:
– Что ж, Блок интересовался сектантством, насколько мне известно. А взглядов придерживался близких к анархическим. Полагал, что природу человеческую государство, любое государство, лишь замутняет.
– Вот ее и замутили. Ницшеанцем оказался. – И Завадовский выпил опять, уже не предлагая собутыльнику. – Он даже, кажется, разделял отношение хлыстов к браку – мол, жить супруги должны как брат с сестрой. Сексуальный акт противен смыслу мира, и в глубине его скрыта смертельная тоска, что-то такое (11).
– Разве это Блок? Это Розанов, кажется…
– Это который про бабью душу России писал? Мол, ляжет с любым, только позови… Ну да все одно: при такой постановке вопроса не захочешь, а побежишь к проституткам. К незнакомкам, так сказать… – Он сделал вид, что задумался. – А, может, поэт Федорова начитался, вот что, – перескочил Завадовский вдруг. – У того люди, прежде чем взяться за общее дело по воскрешению покойников, должны были избавиться от пола. И воскресали уже оскопленными, не знаю. Помню только, что осуществлять этот проект должна была армия. Красная, наверное, или философ еще о такой не знал? Армия скопцов, надо полагать.
– Российская интеллигенция в большинстве относилась к подобной постановке вопроса, все-таки, как к крайности, согласитесь. – Иозеф говорил, осторожно подбирая слова.
– Ну да, трусливо относилась. Как и во всем. Ни холодна была, ни горяча, но тепла. Всем народом клялась и божилась, чернозем готова была жрать. А сама, как муж-импотент, дать-то этому самому народу ничего не могла. Народ ее и слопал! Вы тоже народом-то, гляжу, очарованы? На народной телеге, обобщенно говоря, к нам прибыли.
– Как попал в Россию, так едва в бога не поверил, – сказал, усмехнувшись, Иозеф.
Завадовский опять выпил один.
– А сами-то атеист будете? Что ж, хорошо, удержались от опиума-то, как большевики со свойственным им остроумием называют православие. А то уверовали бы – неловко могло б получиться. Стыдно перед товарищами-то было б во время большевистских радений в вашей партийной ячейке…
Иозеф видел, что в искалеченном офицере закипает пьяная злость.
– И эти ваши, что нынче власть забрали – какие ж они революционеры? Революционер ведь – особый человек… А эти, нынешние что? Так – небольшая секта фанатиков-кровопивцев. Но на жертву они не способны. А ведь без жертвенного подвига революция бездушна. А где наши герои? Во всей парадной истории Татищева на античного героя тянет один лишь Петр Первый под Полтавой. Но, кстати, какова его мифология! Это ж надо: одна пуля застряла в седле, вторая пробила треуголку, желающие могут полюбоваться в кунсткамере, что ли, там в шляпе дырочка просверлена. А третья расплющилась-де о нательный крест. Гений был наш медный Петр Алексеевич, даже Наполеон с его шестью пулями пробитым мундиром до такого все-таки не догадался. К тому ж у того не было дьяка Прокоповича, задним числом сочинившего по всем законам риторики знаменитый Петров патетический монолог, якобы произнесенный перед битвой. Вот сила, вот революционер! А интеллигенция ваша поверила сдуру этому самому поэтическому малохольному Блоку с его кризисом гуманизма. Принялась слушать музыку революции. И что ж: еще первая часть симфонии не кончилась, а уж – пожалте бриться. В подвал чрезвычайки.
Иозеф никак не мог понять, куда гнет его собеседник. Как и того: всерьез ли он говорит или ерничает. На сектантский как раз манер. Этот-то стиль и свойствен русским интеллигентам. Каковым и был, несомненно, его начитанный гость, как бы ни хотел выглядеть опростившимся солдатом.
– Ну, Блок как раз был холеным барином. А что до геройства, то известный героизм все-таки был проявлен, – сказал Иозеф на всякий случай. Говорить иначе было бы сейчас неуместно.
– Кем проявлен? Большевиками вашими? Отдаете должное их фанатизму? Что ж, при нашей бесформице жизни, бесформенности самого национального пейзажа, почти мистической, большевистское сектантство куда как русским к лицу. Только вот куда это все заведет? Как они выражаются, мирное их строительство? Какое новое будущее нарисуется из этого их дьявольского кровавого шабаша? Дальше ведь того, чтоб из ничего стать всем, так у них в гимне поется, у них фантазии не хватит. А стать всем по их понятиям – значит жрать руками с чужих серебряных тарелок и пальцы жирные вытирать о царскую парчу…
– Знаете, – сказал Иозеф, – я не совсем согласен с ходом ваших мыслей. Не так уж и бесформенна была русская жизнь. И, согласитесь, вылезти из такой разрухи, что принесли и военные, и первые пореволюционные годы было не просто. А жизнь, несмотря ни на что, налаживается…
Иозеф встретился с прямо глядящими на него злыми глазами на мертвом лице гостя – от злобы у того даже получилось криво оскалиться. Сбился, почувствовал, что мямлит и фальшивит. Он ясно понимал, что этот гость видит в нем смертельного и ненавистного врага. А может, озлоблен он был уже и на все мирозданье: калеки, случается, делаются не просто мизантропами – мироненавистниками.
Прошло несколько времени (12).
В одну из ночей, едва Иозеф наладился лечь спать, его разбудил стук в окно – не со двора, с улицы. Он выглянул. На дороге стояла телега с лошадью, Данила торопливо зашептал:
– Лезайте в чем есть, только тихо, тихо… Кошель только берите и доку€менты. Да побыстрее, мил человек…
Иозеф понял: раздумывать не приходится. Он схватил сумку с документами, второпях оделся, вылез в окно и прыгнул на телегу. Лошадь пошла неожиданно резво, и, сидя спиной к вознице, Иозеф видел, как в его окне зажегся свет. Но телега уже катила по степи, и догнать ее темной ночью было бы невозможно.
– Что случилось? – спросил Иозеф.
– Так ведь они сговорились ночью тебя, мил человек, порешить.
– Кто?
– Ну, полюбовники эти. Потом поджечь усадьбу и уйти к своим, в степь.
– Выходит, ты меня от смерти спас… Почему?
– А карандашик-то, что ты мне дал.
– Хм. Что ж, это пустяк. Не заячий же тулупчик…
– Как же пустяк, если им святые мысли возможно записывать.
Иозеф подумал мельком, что в простом уме этого мужика сам инструмент письма имеет тесную связь с содержанием текста: святость написанного придает и простому карандашику особое мистическое свойство.
– А кто там у них в степи?
– Дак известно кто, такие ж офицеры полубелые. У них там целый отряд. И грабят, и убиват. За ними уж приезжали из центра, где, говорят, банда? Так кто же их знает, где они ховаются, степь вона кака большая…
Иозеф невесело усмехнулся. Он вспомнил свой собственный партизанский отряд, с которым он так же мыкался по степи во время безумной этой гражданской брани и бойни. Но тогда о грядущей победе советов на Украине еще никто и не помышлял…
Был он молодым анархистом, почитал своим учителем покойного Кропоткина. Политиканствовал с Грушевским в Белой Церкви под яблоней. Воевал с коммунистами. За ним по пустой, но опасной степи гонялся Петлюра. Харьковский рябой чекист разглядел в нем подозрительного эмигранта. А теперь вот среди буйного заповедного цветения на склоне лет, уж перевалило за пятьдесят, он в глазах этого белого офицера стал большевиком. Что ж, революция прошла как порыв ветра, и в степи уже заросли следы махновских тачанок. Наступили пустота и тишина, революция исчезла неизвестно куда, но в воздухе оставался запах тревоги.
Идут годы, но взаимное недоверие и озлобление в стране не ослабевает. Нэповская пропаганда тихой жизни плохо работает, и кончиться это может только одним – новой кровью. Кровью и страхом. В этом ирония истории: они будут уничтожать таких, как этот вот хлыст Данила, потому что тот не читает труды Ленина. А ведь его вера, если уж на то пошло, ближе марксизму, чем политиканство вождей революции… Иозеф не заметил, как задремал.
Он очнулся, когда степь уже посветлела. Шевелилось полупрозрачное марево, прикрывая горизонт. Дышалось хорошо в этот ранний час, когда только просыпаются птицы, а степь ненадолго оживает. В молодой траве играли в прятки перепела, висели в воздухе жаворонки, с тихим нежным шорохом перепархивали с места на место пестрые стрепеты.
– Куда ты меня везешь? – спросил, наконец, Иозеф.
– Да к американам, – откликнулся Данила. – Считай, уж подъехали.
Действительно, вскоре стали видны окраинные дома немаленького, наверное, поселка.
– Откуда ж здесь американцы?
– А всегда жили. Хороший у них корабль (13). Сами смирные, работящие, в Христа веруют. Но по-своему. Штунды называются (14).
Они ехали уже по улице поселка. В правильно поставленных и аккуратно построенных домиках можно было безошибочно признать не южной нашей бесшабашности кучное поселение, но – прибежище немецких колонистов.
