Я посмотрела на маму. Она выглядела совсем маленькой, стоя в перемазанных брюках у стремянки и собираясь снова забраться на нее. Я не понимала, как она могла работать, только что вернувшись домой после серьезной операции. Разве ей не следовало спокойно полежать?
— Нет, — сказала она. — Я и так лежала в клинике целых три дня. Теперь я могу двигаться, как хочу, а швы послезавтра снимут.
— Тебе больно? — робко спросила я.
— Нет, — ответила мама.
От запаха краски и льняного масла и яркого солнечного света я почувствовала головокружение, почти тошноту. Я всегда так реагировала на льняное масло и, возможно, поэтому никогда не любила бывать в маминой студии.
А может, все-таки из-за картин? И страха увидеть в них что-то связанное со мной. Грызущий страх или скорее подозрение, что она использовала меня, папу и Астрид — нас всех — в своих картинах. Словно наблюдала, подмечала и рисовала все, что у нас было, — как будто обкрадывала нас.
Мне никогда не нравились ее работы. А сейчас к этому прибавились странные опасения, что ее опухшее после операции лицо может рассыпаться на куски. Я представляла, как оно расходится по швам в солнечном свете, когда она наклоняется за кистями, или взбирается по стремянке, или просто пытается улыбнуться, как лопается натянутая кожа и сыплется цветными кусочками на пол и старые тряпки. Мне не хотелось больше смотреть на маму.
Я так и не нашла места, где можно было сесть, и прислонилась к стене, чтобы унять тошноту. Долго не могла успокоиться и поэтому постояла какое-то время. Как обычно, я почувствовала себя незваным гостем, переступив порог, — вторглась на ее территорию и отвлекаю ее. Хотя она сама позвала меня и попросила остаться, чтобы выпить кофе с круассанами и поболтать, что-то в этой студии заставляло меня поскорее уйти, оставить маму в покое с ее картинами. Я чувствовала, ей хотелось побыть одной.
И я ушла, но тошнота не проходила. Мамино новое лицо смущало и пугало меня, как и ее студия. Я чувствовала себя заблудившимся и брошенным ребенком.
Когда мы увиделись в следующий раз, я уже смирилась с переменами в ее лице, и мне было легче смотреть на нее как на чужого человека. Опухоль под глазами стала черно-лиловой и неровно расползлась на скулы и вокруг рта. В тонких черных косых линиях, откуда убрали швы, образовались маленькие струпья, которые делали их некрасивыми. Эти места выглядели грубо, как будто скальпель соскочил и прорезал новые контуры.
Что-то подсказало мне, что мама испытывает то же беспокойство, которое я переживала после моих операций. Было бы странно, если бы подобные мысли ее не волновали. Но когда я спросила ее прямо, довольна ли она результатом, мама рассмеялась и сказала, что совсем не думает об этом.
— Все нормально. Сейчас уже в любом случае поздно говорить об этом, но не сделай я операцию, меня всегда бы мучило любопытство: а что бы могло из этого получиться? Все-таки здорово выглядеть по-другому.
Что на самом деле она чувствовала и какие мысли не давали ей покоя, я так никогда и не узнала.
Постепенно опухоль и синева сошли, хотя и не так скоро, как мама ожидала. С каждым разом, когда я ее навещала, она все больше походила на себя, однако ее лицо оставалось другим. Что-то изменилось в мимике, исчез прежний взгляд.
Прошло еще некоторое время, прежде чем я поняла, что больше никогда не встречусь взглядом с моей мамой, ее глаза больше не посмотрят на меня. Что маминого взгляда теперь просто-напросто нет, хотя мама была жива.
Выйдя на улицу, я оглянулась посмотреть на окно ее студии. Улица была узкой и запруженной машинами, и, когда я резко вскинула голову, все поплыло перед глазами. Белые стены дома внезапно рванулись вверх, как ракеты взмывают в небо, и меня пронзило колкое и будоражащее чувство счастья, совершенно новое и неожиданное ощущение свободы.
* * *
На книжной полке в захламленной и пыльной гостиной на улице Святого Винсента по-прежнему стоят наши фотоальбомы. Хотя они уже давно поделены между нами и находятся на совершенно других полках, в разных комнатах и квартирах, но все равно остаются там. Первыми в ряду стоят те, что показывают всю нашу с сестрой жизнь. За шелковой бумагой в первой папке спрятан мамин огромный живот в различных ракурсах, потом отделанный плиткой зал в больнице Лa-Питье, улыбающийся доктор и двое завернутых в одно одеяло детей. Затем в строгом порядке следуют главные события нашей жизни. Только к подростковому возрасту фотографии редеют — иногда целому году достается одна-единственная страница. А когда мы были маленькими, один год занимал целый альбом. Мы росли на каждой странице, становились все серьезнее, а потом все чаще выглядели огорченными. Школьные годы и вовсе отмечены несколькими невыразительными снимками.
За нашими семейными альбомами стоят другие, более старые, с истертыми до ниток переплетами. Это — мамины. Фотографий в них меньше, они более систематизированы, упорядочены, люди нередко сняты группами. Многие снимки сделаны на Уддене. Я смотрела их сотни раз, если не тысячи. Изучала лица, позы, жесты. Искала до сих пор не разгаданные загадки в выражениях лиц. До поездки на Удден фотографии казались застывшим и очень далеким миром, таинственным и давно ушедшим. Там были только холодные серые скалы, высокие сосны, матовые цвета. Улыбающиеся дети в старых лодках и больших спасательных жилетах, походный костер, букеты на день летнего солнцестояния, голые ребятишки стоят рядком. Сколько же там детей, думала я.
После лета, проведенного на Уддене, фотографии стали понятнее, они открылись мне, обрели имена, цвета, запахи, показывали погоду и настроение. Я научилась правильно их читать, и эти рассказы были длинными и подробными. Часто мне хотелось прийти домой, только чтобы тихо рассматривать снимки и чтобы меня никто не беспокоил. Побыть там, внутри, долго-долго. Чтобы наша квартира исчезла, как моя противоречивая и вечная тоска по маме. Тоска по ней, по ее присутствию и взглядам, ее быстрым поглаживаниям по щеке. Ее звукам в квартире, когда она убиралась, стирала или разговаривала по телефону. Просто по ней.
Одна фотография значила для меня больше, чем все другие. Возможно, потому, что ее копия стояла в рамочке высоко на полке в зале на Уддене. Там я ее видела, но едва ли понимала, что на ней изображено, — она стала просто частью интерьера. Когда я жила там, то постоянно чувствовала ее присутствие и часто подходила к ней, а она наблюдала за мной. Но не глаза со снимка смотрели на меня, а сама фотография.
Только одно удерживало меня от того, чтобы взять ее с собой, — у нас в Париже, в одном из альбомов, была такая же. Я знала, что, вернувшись домой, смогу взять ее в руки, — и поэтому оставила ее на месте.
Фотография сделана в лагуне. Дедушка сидит на скале и крепко держит маму. Ей только что исполнилось пять лет, об этом говорит надпись на обороте желтого картона, вероятно, это было то лето, когда она училась плавать. Мама наполовину в воде. Дует ветер. Дедушкины волосы чуть растрепаны; он сам на себя не похож. Держит ее маленькое тельце своими большими руками и смотрит прямо в камеру. В его глазах светится тихая радость, которую я никогда в нем не замечала.
Мама похожа на скользкую рыбку в его руках, как будто она хочет вывернуться из его объятий. Ее рот открыт в немом крике. Может, дедушка щекочет ее? Или только что поймал, когда она ныряла? Ее лицо тоже светится. Но чем? Счастьем или страхом? В пространстве между его руками и ее маленьким мокрым телом, кажется, заключена целая вечность. Между ними чувствуется странная связь, хотя лицо дедушки выглядит отрешенным, а мамино словно хранит какую-то тайну. Я не знаю, что это было, но мне не так уж это важно. Я могу рассматривать их сколь угодно долго, изучать их взгляды.
Когда-то давно я отсканировала фотографию в свой компьютер. Много часов я возилась с ней, увеличивая по сантиметру, и разглядывала новые детали, которые не заметила раньше. Маленькие морщинки, волосы, родимое пятно на ноге мамы, дедушкины руки на ее маленьком животе. Но особенно меня интересовали глаза.
Непроницаемый блеск в маминых глазах, а у деда — отражение того, что он видел в тот момент, когда их сфотографировали. Его глазами я вижу прошлое.
* * *
Иногда мы встречаемся: мама, папа, я и моя сестра, ее муж и дети. Встречи эти проходят по обычному сценарию. С папой я говорю об одних вещах, с сестрой и ее мужем — о других и немного другим языком, в зависимости от темы. С мамой по-прежнему беседую только по-французски. Я с нетерпением жду каждой встречи, а после нее всегда чувствую в душе пустоту и свободу.
Мама и папа возобновили свою субботнюю традицию и собирают гостей каждую неделю. Друзья приходят и уходят, и когда я бываю у родителей, то удивляюсь, насколько естественно присутствие чужих людей в нашей квартире. Многие из них моложе меня, возможно, это будущие художники или врачи, но я больше не спрашиваю, кто они. Просто соглашаюсь с тем, что у моих родителей своя жизнь и свои друзья, совсем как у меня.
