Сказал, что настоящий мужчина поймет.
– Он был прав, – плююсь я. – Раньше ты был хорошим. А теперь ты просто мужчина.
Он отшатывается от этих слов, и я рада этому. В животе вспыхивает боль. Седой забрал у меня самое ценное, то, что я не хотела отдавать. То, что я не была готова отдать. Оно было моим с самого начала. Почему оно не могло оставаться моим навсегда или так долго, как я хотела?
– Ты сказал, что будешь обязана мне жизнью, если мы сбежим, – хнычет Сэмюэл.
– Но не так, – говорю я.
Он не поднимает головы, чтобы посмотреть на меня.
– Просто уходи, – рыдает он. – Уходи, если ты так меня ненавидишь.
Восторг от моей новой свободы давно прошел. Я больше не могу доверять ему, как никогда никому не должна была доверять. Мне стоило усвоить урок. Я усвоила урок.
Линь Дайюй спускается с потолка и затекает обратно мне в горло, слезы нас обеих исчезают вместе с ней. Я надеваю туфли и расправляю плечи, снова становясь Джейкобом Ли. Я стараюсь не думать о жжении между ног, о том, как сильно хочется плакать и никогда не останавливаться. Вместо этого я пытаюсь почувствовать уверенность в весе Линь Дайюй внутри себя. Прежде чем выйти на улицу, я засовываю руку в карман куртки Сэмюэла и забираю удостоверение личности. Он не двигается.
Снаружи в коридоре тихо и темно, но меня это не душит. На этот раз я этому рада. Я выхожу в темноту.
– Ты не одна, – повторяю я про себя.
– Ты не одна, – подтверждает Линь Дайюй.
Позади нас Сэмюэл испускает жалкий вопль.
Я закрываю дверь.
Часть III
Пирс, Айдахо
Весна 1885
1
Госпожа неподвижно лежит в постели. Она хочет сесть, но служанка уговаривает ее не делать этого, дескать, это сильно ее утомит. Она знает, что лучше послушаться, поэтому остается лежать на спине, глядя на гобелен, висящий над кроватью. Сверху на нем вышиты хлопково-белые облака, ниже поле тростника. От ветра тростник клонится во все стороны. В шелковом небе висят черные журавли, их тонкие тела напоминают ей подведенные брови тетушки. Она смотрит вверх, задаваясь вопросом, когда грязь выпадет из ее горла.
То, что начиналось как слухи – мужчина, которого она любит, женится на другой, – перерастает в удушающую истину. Слишком громко, слишком громко, думает она. Прошли те времена, когда она верила, что они с этим мужчиной смогут быть вместе. Всегда было какое-то пророчество, всегда на пути стояла судьба. Теперь она знает. Этому не суждено было случиться.
Прижавшись спиной к шелковым подушкам, она чувствует, как что-то внутри нее, называемое кровью, барабанит по коже. Оно просится наружу.
– Моя госпожа должна лечь, – настаивает служанка. Госпожа ее не слышит. Она знает, что чувствует, должно быть, как разбилось сердце. То же самое она чувствовала, когда умерла ее мать, но почему-то на этот раз все намного хуже. Все, что она знает сейчас – это что ей нужно от этого избавиться.
Госпожа чувствует сильное давление, как будто весь мир сжимается у нее внутри. Теперь он в животе, масса горя. Теперь он в груди, давит на грудную клетку. Теперь он в горле – и полный мякоти мешочек разрывается.
Госпожа не знает, к чему это ведет, но знает, что это заставит ее почувствовать себя лучше. Итак, она открывает рот, и оно исходит из нее: брызги малинового цвета на белой ночной сорочке и медово-шелковом одеяле, и даже на пальцах ног в носках. Ее служанки отпрыгивают назад.
Госпожа думает, это прекраснее всего, что она когда-либо видела. И она чувствует себя намного лучше. Почему вы так на меня смотрите, хочет она сказать своим служанкам.
Но когда она открывает рот, из него не вырывается ни слова. Вырывается лишь то, что называется кровью, и вырывается свирепо.
Госпожа чувствует, как погружается в постель, как ее тело обволакивают подушки, тоже окрашенные в красный цвет. Она наклоняет голову и смотрит, как красный пропитывает ночную рубашку. У груди тепло, а потом очень холодно.
Ее служанки теперь быстро двигаются, кричат друг другу, спрашивают, что им делать. Одна из них задает вопрос, не отправить ли за ним, другая говорит, что это может оказаться плохой идеей, ведь сегодня день его свадьбы. Некоторые служанки плачут. Госпожа хочет велеть им замолчать, чтобы она насладилась этим моментом, но они не понимают. Они не могут перестать бояться.
Госпожа не боится. Она позволяет себе вновь обратить взгляд в потолок. Если дать ему скользить и расплываться, она сможет заставить крылья журавлей двигаться вверх-вниз. Тростник качается из стороны в сторону.
Она думает о мужчине, когда-то мальчике. О женихе. Она планировала ждать его всегда. А он обещал дождаться ее. Ей приходит в голову мысль, что он все это время ей лгал, но она предпочитает прогнать ее. И она думает, что это уже не имеет значения. Все закончилось, слава богу, закончилось.
Ее служанки теперь притихли, боясь пошевелиться. Они смотрят на нее со слезами на глазах. Многие все еще всхлипывают. Она помнит тот день, когда приехала сюда, когда была просто болезненной девочкой-сиротой. Она все еще болезненная девочка-сирота, но, по крайней мере, теперь знает, что это не все, чем она является.
Журавли над ней складываются и расправляются, их крылья манят ее вперед. Она тянется к ним и чувствует, как ускользает, чувствует, как ее тело уносится в небо. Она раньше не знала, что умеет летать.
Позже, когда ее любимому сообщают новость (но не на глазах у его новой жены), ему говорят, что она умерла в покое. Ему не говорят, что она начала кашлять кровью, что не могла остановиться. Они не говорят ему, что кровь затопила ее изнутри.
2
В какой-то момент ночью начинается вьюга. Когда я просыпаюсь, дыхание вырывается серыми облаками. Утро. Мир снаружи застыл. Я остаюсь в постели еще немного и закрываю глаза. Пальцы на ногах немеют от холода.
По утрам, подобным этому, я разворачиваю наполненные теплом воспоминания детства в надежде, что они согреют меня. Вот одно из них: тепло, исходящее от солений, которые моя бабушка готовила в больших коричневых банках. Позже, к обеду, обжаренная соломка лежала, острая и вкусная, рядом с ломтиками свинины и картошки. Или другое: жар в складках шарфов на маминой шее. И самое главное: видеть снег, сидя на плечах у отца. Моя голова обращена к небу,
