Мы все знали, что когда Моч. занимается гардеробом или до начала спектакля говорит с товарищами в уборной или с нами за кулисами… уже не жди добра: сыграет, м<ожет> б<ыть>, и хорошо, но без небесного огня… без увлечения. Так было и в этот несчастный вечер, когда он в начале был одет Арлекином. Во втором действии у нас, в саду, первое объяснение: я вижу, что он напрягается, чтобы выговорить посильнее слова любви… Меня это взорвало! и когда, рассказывая свою буйную жизнь, он кончил словами: «И в нем (т. е. в разгуле) моя сгорела вера в сердце!» Тут я поглядела на него (верно, хорошо), помолчала и потом тихо, но с сильным чувством сказала: «Нет, ты остался чист душою, Нино! О, я не полюбила бы тебя!» В эту минуту он схватил меня за руку, взглянул мне в глаза… и я видела, без преувеличения, как у него вылетели (как бы) искры из глаз… так, что я вся задрожала. Он подвел меня совсем к авансцене и сладким, страстным голосом начал говорить: «Ты любишь?.. Святые Ангелы, внимайте!..» и проч. И когда мы кончили сцену — раздался гром рукоплесканий, и, уходя со мной, он сказал: «Благодарю вас, душа моя!» Зато и все остальное он сыграл великолепно! Когда, бывало, убивают Веронику (т. е. меня) за кулисами, и Нино идет с горки, припевая и почти подпрыгивая, зовет жену… ищет ее, говоря: «Я знаю — она шалунья, верно, спряталась», — и входя в дом — видит ее зарезанную… О, тогда и не выскажешь словами, что с ним делалось!.. Карат, всегда делал одинаково: выбежит из-за двери, схватится за нее, посмотрит и затем подойдет к рампе и своим грубым, громким голосом закричит: «Умерла… умерла, зарезана». А Моч. иногда вбежит веселый в дом, там страшно закричит и, выйдя, устремит глаза в отворенную дверь и тихо, тихо, отступая, шепчет своим мелодичным голосом: «Умерла, умерла», — и повторяет это слово, переходя через всю сцену, как будто желая убедить себя, наконец остановится и со словом: «Зарезана!»— зальется настоящими слезами! Тут долгое молчание, потому что и публика плачет с ним вместе и никто не аплодирует. А иногда стремительно перебежит всю сцену, остановится перед публикой, смотрит помутившимися глазами и спрашивает: «Умерла?., умерла?..» — и как будто сам себе отвечая, говорит: «Зарезана!»— и приходит в ярость и отчаяние! К счастию, я всегда заранее знала, в каком расположении духа Моч. Бывало, когда меня зарежут и я пойду в уборную мимо того места, где на горке сидит П. С, и он только поглядит на меня, ни слова не скажет, тогда я бегу на другую сторону кулис и всех встречных приглашаю смотреть, что будет. А когда я иду, а он скажет: «Счастливица, кончила. До свидания… на облаках!» (где в 5 д. являюсь ему во сне на облаках и пою хорошенький романс — музыка сочин. моего прежнего предмета любви, а потом истинного друга — Щепина). После этих слов я иду в уборную и другим объявляю, что нечего смотреть, будет принуждение, терзание, публика, м<ожет> б<ыть>, и увлечется, но не вся, и нас не обманешь. Поэтому в ролях Гамлета, Ромео, Огелло, Нино и др., где нужна любовь и страсть, Моч. был гораздо выше Карат, (конечно, не всегда), зато <в ролях > Людовика XI, Ляпунова, Короля Лира и др. Кар. был несравненно выше. Только в «Короле Лире» я едва не ударила Кар., по крайней мере, мне этого очень хотелось! Эту пиесу в новом переводе 1 раз привез Кар. Я играла Корделию. В последнем действии, когда ее задушат в тюрьме и отец выносит ее на руках, я спросила В. Ан., как это сделать, чтобы ему удобнее было нести меня, такую большую, хотя очень худую. Он сказал: «Только станьте на стул перед выходом, и я легко снесу вас». Правда, взял он меня, как ребенка, поперек, и из нас представилась весьма некрасивая фигура: он прямо длинный, а я вкось длинная! Да еще мне не сказали, а сама я не догадалась снять крахмальные юбки из-под белого атласного платья со шлейфом. Зато с Моч. это было устроено так ловко и красиво, что художники жалели, не имея возможности срисовать. Моч. брал меня тоже со стула, только под талию и другой рукой ниже, так, что налево — моя голова с распущенными волосами, а направо — шлейф белого платья доставал до полу; и небольшой ростом, но сильный П. С. меня вынесет, да постоит, да покачает, как ребенка, и затем положит на скамью.
Вот, когда это сделал В. А. и начал свой великолепный монолог, где он говорит: «Собака, кошка, мышь — живут… а ты, бедная…» и т. д., все были в восторге!.. И я слушала с сердечным умилением, думала: «О, как хорошо! как глубоко он проникнут чувством родительской любви». Казалось, он забывал весь мир! И когда упал головой на мои колени… а публика разразилась восторгом… слышу, он шепчет мне: «Простите, мой ангел! я замарал вам платье краской на лбу». Господи! Я готова была вскочить и вцепиться ему в волосы или ударить его!.. Можно ли в такую минуту думать о ничтожном пятнышке на платье? Тут я и поняла, что он великий лицедей, а чувства нет никакого. В приезд Кар. все московские дамы уверяли меня, что мы так хорошо играем, что непременно влюблены друг в друга!., и я их разочаровала, говоря, что Кар., объясняясь мне в любви, выкрикивает голосом и делает невольные гримасы; чтобы отвечать ему — я Делаю то же, и от нашего крика выходит сильная сцена… вы увлекаетесь, а мы ясно видим, что обманываем вас.
Мочалов пил запоем. Бывало, месяц, два — он совершенно трезвый, но если попадалась ему хоть рюмка сотерну — кончено: он запьет и ворота запрет! А каково это было бенефициантам?.. Бывало, все дрожат при мысли, что он не воздержится! Стараются всеми силами угождать ему, потому что Моч. когда сильно захочет выпить, то непременно придерется к чему-нибудь: или его в театре оскорбили, или будто дома какая-нибудь неприятность. Последнее чаше случалось, неумная жена не умела его удержать, а ветреная дочь своими дурными поступками действительно доводила его до самозабвения, т. е. до пьянства. Припоминаю бедную М. Д. Синецкую, тогда она уже не имела сильной поддержки и очень боялась и хлопотала о своих бенефисах! Бывало, упрашивает, чтобы я не огорчала П. С. А он иногда привезет свои стихи и не хочет прямо мне отдать, а вертит бумажку в руке, как бы выжидая, когда я возьму ее. М. Д. это заметит и начнет умолять, чтобы я спросила… Я немножко их помучаю, потом схвачу из рук бумагу и спрячу. Моч. как будто сконфузится, начнет просить: «Не читайте… это так, маленький экспромт, следствие бессонной ночи»… и проч. и т. п. Я шутя отвечаю: «Хорошо, дома, на свободе я рассмотрю это дело и дам свое решение». Однако мне не приходилось не только решать, но даже и отвечать на эти высказы. Подобные объяснения я всегда принимала как бы за шутку и всего более боялась ухаживания женатых людей, чтобы не сделать ссоры в семействе. Вот некоторые стихи Мочалова:
М<очалов> подвиг трудный совершил. Как исполин владеет он душою… Луиза — ты? И он Луизе изменил, Он твой! И он пленен другою,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
