М<очалов> подвиг трудный совершил. Как исполин владеет он душою… Луиза — ты? И он Луизе изменил, Он твой! И он пленен другою,
Но он забылся на мгновенье,
Едва тебя, как пальму белую, узрел,
И в нем взыграло вдохновенье,
И весь он страстию могучей закипел.
И мы уверились, что если б между вами Стоял утес Кавказа вековой, Он треснул бы от жара — и пред нами Остались двое — ВЫ — опять рука с рукой.
Зачем, скажи, в минуты вдохновенья Тебя преображенною узрел, И в этот миг святого наслажденья Я страстью неземною закипел.
И для чего ж сон, в вечность отлетая, След на душе оставил вековой, Зачем уверился, что ты краса земная, И я земной пленился красотой.
Ах, возвратится ли то сладкое мгновенье, Как, очарованный, я дивную узрел И, чувствуя всю негу наслажденья, Пред дивною твоей душой благоговел?
Не люби меня, не губи меня, Ты чужая жена, законная, Не со мною ты венчанная, Золотым кольцом обрученная.
Подала ты не мне руку белую,
Целовалась с другим под святым венцом.
Расплела ты свою косу русую
Не при мне, при чужом исповедалась.
Ты сказала не мне — я твоя жена,
С другим стала жить рука об руку.
Так теперь не люби, не губи меня,
Ты чужая навек, мне как (неразборчиво).
Об одном я грущу, что зачем ты мать, Как взглянул на тебя, пришлась по сердцу. Лучше век одному сиротинушке^ Горе мыкать в слезах да томиться.
А молодежь, особенно восторженных студентов, умела охлаждать гречневой кашей и другими прозаическими рассказами. К нам в дом допускались очень немногие, мой муж имел знакомство с хорошими почтенными семействами: как Перфильевы, Голохвастовы, Кожины, Толстые и др. Он был очень разборчив в выборе. Из студентов у нас бывали Коренев, Родиславский и, будь добрый, еще кто-то, не помню. Бывало, после какой-нибудь сильной роли — Офелии, Дездемоны и др. — на другой день явится еще горящий юноша и смотрит на меня как на неземное существо!.. Жаль его станет, а охладить надо, чтобы не бредил, а учился хорошенько. Он начнет вспоминать лучшие сцены, лучшие слова моей роли. «Да, я очень устала вчера и так была рада приехать домой, где самовар уже кипел на столе, и я, выпив чашки две чаю со сливками и ложечкой рому, отдохну и мне несут на сковороде горячую гречневую кашу, которую я очень люблю! Покушав с удовольствием, я выпиваю еще чашку и затем ложусь спать». Вижу, мой юноша даже побледнел и замолчал. Что делать? Мне и самой жаль его, я сочувствовала его очарованию, но для его же пользы должна была его разочаровывать. Или другой: после Отелло с восторгом говорит о моей игре и прибавляет, что Мочалов так сильно и злобно душил меня, что он готов был его растерзать.
Да, действительно, Моч. так на меня рассердился, что со всей силой давил подушку, под которой предполагалось мое лицо,' а я в это время говорила ему: «Да ну, душите меня скорей, пора одеваться юнкером и сыграть роль веселее Дездемоны!» Он ворчал: «Стыдно… стыдно после такой роли одеваться мальчишкой, на потеху толпе!»— и с такими словами рычал как лев и скрежетал зубами. Публика была в восторге, а мы перебранивались.
Я не лгала, говоря это: кашу я всегда ела после больших ролей, потому что за обедом, бьшало, и кусок в горло не идет, так сильна тревога от ожидания, как-то Бог поможет сыграть хорошую роль. И мы все, первые артисты, Моч., Щепк., Синецк., Сабур, и почти все прочие, перед выходом непременно крестились, и по выходе, до тех пор покуда я не начала говорить, у меня все тряслись колени. Но как только заговорю, то как будго делаюсь другим лицом, куда и робость денется. Но это происходило только при хороших, драматических ролях, а водевили, комедии — это все исполнялось шутя. Но начиналось — не без креста. Так же как и обыкновенный крест, носимый на шее, когда не мог остаться в бальном или испанском платье на открытой шее, то всегда привязывался к корсету или сорочке… но Боже сохрани забыть эту святую защиту!.. Всегда было и есть моим правилом: «Без Бога — не до порога!» Не только мысленно, но и вещественно. А эту глупость, чтобы сыграть в один вечер Дездемону и юнкера Лелева в вод <евиле > «Гусарская стоянка» — это я позволяла себе для бенефиса моего мужа и чтобы иметь возможность приобресть две хорошие роли.
В старых переводах «Гамлета» и «Отелло» первые роли играла Синецкая, с новым — переводчики предложили мне эти роли. Репина испугалась и запретила Верст <ов-скому> давать их мне. Он начал убеждать директора М. Н. Загоскина, что не должно оскорблять старшую артистку Синецкую, что пение в обеих ролях можно исполнять под музыку говорком, что, наконец, Офелию и с пением можег исполнить Н. В. Репина. Полевой не смел много спорить с Вере., зная, что от него все зависит: что он может совсем не брать его пиес и не давать за них никакой платы, а он человек бедный и молчал. Но Мочалов выходил из себя, говоря, что если Офелию не будет играть Орлова — я не беру пиесы в бенефис и не играю Гамлета. Варламов также вызвался написать музыку для Офелии — при условии, что я буду играть. В театре — борьба. Я все это слышу от мужа и нарочно сказалась больной, чтобы без меня решилось дело и никто не смел сказать, что мои интриги, которых я всегда терпеть не могла, способствовали окончанию. Однако, посоветовавшись с мужем, мы решили: если роль Офелии не достанется мне, то я все брошу и оставлю театр. Но как Моч < алова > ни убеждал сам директор, он поставил на своем, и роль была подписана мне самим директором, а другим персонажам, по обыкновению, Верстовским. Много было мне от них неприятностей. Репина, почти каждый день, когда сама не участвовала, приезжала смотреть спектакль, а Верст, должен был бывать обязательно. Своих лошадей они не имели и всегда, с заднего крыльца, уезжали в казенной карете, которая и возвращалась за ожидавшими персонажами. Раз играли «Разбойников» Шиллера. Муж играл Франца Моора, роль большая, тяжелая. Я приезжала смотреть. Это было холодной зимой. Переодевшись и немного отдохнув, вышли мы на подъезд — ни души, ни кареты, ни капельдинера… и ни одного извозчика. Мы ждали, ждали, слышим, едет несчастный «ванька» (ночной извозчик), мы наняли и кой-как доехали домой. Муж простудился и на Другой день послал записку о болезни. Я приехала на репетицию и еще на подъезде узнала, что накануне, кроме того что отвозили Репину, еще она приказала, чтобы эта же карета отвезла и сестер ее, также только зрительниц и живущих очень далеко. Капельд. спьяна недоглядел, что еще не все персонажи уехали, и ушел домой. Когда я вошла на сцену — вижу, впереди сидят А. Т. Сабурова и Репина. Первая обратилась ко мне с вопросом: «Что сделалось с Ил<ьей> Вас<ильевичем>, чем он захворал?» Я отвечаю: «Что мудреного захворать при наших прекрасных распоряжениях (а всем управлял Верст.), мы вчера полчаса простояли на морозе и едва дотащились на извозчике!» — «Странно, — проворчала Репина, — Орлов всех бьет, а с ним капельдинеры такие вещи делают». — «Это оттого, — сказала я громко, — что ты приказываешь не только себя, но и своих родных развозить в казенных каретах!» — «Ах! — воскликнула Реп., — она говорит мне ты!» — «Да, и это для того, чтобы, говоря во множественном числе, не подумали, что я говорю об Ал<ексее> Ник<олаевиче>. Он начальник и может распоряжаться, а ты умничаешь произвольно». К счастию, помешали нашему дальнейшему разговору, но с тех пор мы сделались открытыми врагами! Тут же вскоре и еще случился казус. Играли мы ком<едию> Людовик XV или XVI, не помню. Она играла кор<оля> Людовика, 15-летнего мальчика. А ей уже было лет под сорок. Она была много меня старше. Но это бы еще ничего, с ее талантом лета забывались, но пришла же ей фантазия одеться уродливо. Она была невелика ростом и довольно полная. Вместо того, чтобы надеть трико и колет, она нарядилась в курточку и трусы (коротенькие панталоны с буфами), поэтому ее фигура была очень смешна! Особенно когда, быв у меня на свидании (я играла герцогиню), она должна вылезать в окно… это вышло так неграциозно и смешно, что мне было за нее стыдно, а публика расхохоталась… По окончании меня стали вызывать. Верст, приказал нам выйти вместе, затем меня вызвали другой раз, одну. Прихожу я в уборную, слышу, Репина кричит и бранится, а ее уборная под моей. Говорит: «Не мудрено, что Орлову вызывают, она всем глазки делает, кокетничает и проч.». Я поторопилась переодеться и побежала на сцену. Вижу, Верстов. в тревоге ходит за задним занавесом, он, бедный, страшился ее нападения! Но я прежде Репиной угостила его! Впрочем, помню, что говорила хотя и резкие истины, но хладнокровно. «Алексей Ник<олаевич>! Репина бранит меня и говорит то и то». — «Но согласитесь, Пр<ас-ковья> Ив<ановна>, она первая артистка и каково же ей получать такой афронт!» — «Да чем же я-то виновата, что вы одели ее уродом, так что совестно смотреть! А что меня всегда хорошо принимает публика, что у меня нет ни любовников, ни партии — вы это хорошо знаете, потому прошу ей сказать, что только из уважения к вам я не ответила ей и не назвала ее настоящим именем!..» Он поблагодарил, что я с ним переговорила, и обещал выговорить ей! Но мира между нами не последовало, и это продолжалось до Святой недели. Мы постом почти не видались, но когда на второй день праздника я приехала и взошла на сцену, то — должна отдать ей справедливость — она первая вскочила со стула и подбежала ко мне с радостным: «Христос Воскресе». Я, конечно, от души поцеловала ее, и, помнится, с тех пор и до выхода ее из театра мы были в хороших отношениях. Я уже стала на твердую ногу, а она только желала оставить театр, потому что директором был назначен Гедеонов и Верст, еще не знал, приберет ли он и его к рукам, как других. Репина вышла; но и я не очень долго оставалась. Поссорилась с Гедеоновым и бросила театр. Но этот эпизод имел свое предыдущее, и я должна возвратиться назад.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
