Итак, янтарь способен аллегорически представить четыре из пяти чувств – зрение, вкус, обоняние, осязание – и одновременно реально усладить их или напомнить зрителю о такой возможности. Союз человеческих чувств, который Ф. Бэкон называл «добродетелями тела», был дорог и мыслителям века Просвещения как естественная природа человека. Не хватает только услаждений для слуха, возможно, они компенсировались музыкой, звучавшей во время приемов в соседнем с Янтарной комнатой зале [617] . Картины Я. Гроота, аллегории пяти чувств, помещенные в Янтарный кабинет при Елизавете Петровне, как и появившиеся позже флорентийские мозаики на те же сюжеты лишь подчеркнули аллегорическое содержание изысканного интерьера.
Но это еще далеко не все достоинства, которые могло извлечь из янтаря воображение современника. Особенно богат в семантическом отношении союз «молока и меда», янтарный цвет которых обещает блаженство, спасение: «земля, где течет молоко и мед» (Исход, XXXIII, 3). «Млеком текут и медом» реки в одах М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, М.М. Хераскова, Г.Р. Державина.
Мед, в свою очередь, символически связан с мудростью. «Паче меда сладки» словеса Божии (Откров., X, 9; Кир. Тур. 55, Сл. Дан. Зат.), но «как ни хорошо есть много меду, так домогаться славы не есть слава» (Притчи, XXV). Мудрость «горька во чреве, сладка в устах» (Откров., X). И, напротив, «сладок хлеб, приобретенный неправдою, но после рот его наполнится дресвою» (Притчи, XX, 17). Эти образы во множестве встречаются в изящной словесности XVIII века.
От янтаря и меда тянется цепочка рассуждений к пчелам. В жизни пчел с глубокой древности находили аналогии с жизнью человеческого общества, подчиненной строгим законам. Аристотель и Платон, а позже Шекспир видели в ней модель монархии, Декарт – модель механизма. Мандевиль в «Басне о пчелах» доказывал, что порок является непременным условием существования человеческого общества – стоит убрать из улья «порочных» трутней и меда не будет. Пчелиная семья была поистине неисчерпаемым источником аналогий [618] . Пчелы представлялись благословенным народом: они чудесным образом рождаются (Вергилий «Георгики», IV), и род их бессмертен, они целомудренны («плотский чужд им союз») и не рождают детей в муках, они сообща живут, работают, растят детей и питаются божьей росой [619] . Мед (мудрость) служил пчелам достойной наградой за добродетель. Пчелиная семья была как бы напоминанием семье человеческой об утраченном золотом веке. Русская словесность XVIII века полна мотивами пчелиного трудолюбия и мудрости. Словом, янтарь способен (перефразируем Феофана Прокоповича) чаровать не только чувства, но и душу.
В 1760-е годы, когда продолжались работы по устройству Янтарного кабинета, русский ученый Павел Рычков написал целую серию статей о разведении пчел для «Трудов Вольного Экономического сообщества». Описывая свои наблюдения, приводя во множестве рассказы «пчеляков», он последовательно разъяснял заблуждения относительно самозарождения пчел, о божьей росе, которой пчелы якобы питаются, и вообще, он всячески старался проверить легенды практикой, опытом, экспериментом. Для П. Рычкова и его единомышленников важны были другие сюжеты. Он неоднократно обращал внимание на то, что пчелы собирают «потребные вещи» для производства меда не только на цветах, но и на помойных ямах, и в отхожих местах. «Невероятно кажется, как от смеси толь разных и между собою противных, да еще смрадных и мерзких влажностей на пищу человеческую толь приятная вещь, каков есть мед, происходит» [620] . (Почти Ахматовское: «Когда б Вы знали, из какого сора…»). Та же тема известна по поэтическому наставлению А.П. Сумарокова:
Трудолюбивая пчела себе берет
Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед.
И посещающа благоуханну розу,
В соты себе берет частицы и с навозу [621] .
Членам Вольного Экономического сообщества пчелы служили аллегорией домостроительства – рачительного, экономного, мудрого ведения хозяйства. Матушка Екатерина, принимая сообщество под свое покровительство, пожаловала ему свой девиз: «Пчела, в улей мед приносяща» [622] . Не случайно, вероятно, в 1770 году, в год окончания работ по отделке Янтарного кабинета, его увенчал плафон «Мудрость, охраняющая Юность от соблазнов любви» или «Триумф Мудрости над Сладострастием» [623] . Но и это еще не все.
И. Кант, посмотрев на муху, заключенную в янтаре, сказал: «О, если бы ты, маленькая муха, могла говорить, насколько иными были бы наши знания о прошлом мира» [624] . Тогда же, когда отделывали и сберегали Янтарный кабинет, были в большой моде украшения из янтаря с природными включениями, инклюзами. Букашка в кусочке янтаря представляла собой особую, нерукотворную эмблему Времени, соединившего мгновение и вечность, малость и величие, прошлое и будущее. «Хотя он у людей был в жизнь свою презрен, По смерти в ентаре у них же стал почтен» (М. Ломоносов) [625] . «Муравей в ентаре» превратился в эмблему неисповедимости путей Господних, самой Природой отданную в руки человеку. Разгадывая упорство монархов, «создававших» хрупкий кабинетный убор, надо учесть и эти возможности янтаря.
Известно, что органическое происхождение янтаря не вызывало сомнения ни в древности, ни в Средневековье. Но даже К. Линней, доказавший это, полагал, что янтарем становится смола современных деревьев. М. Ломоносов был первым, кто предложил гипотезу о происхождении янтаря из ископаемых смол («Первые основания металлургии». 1757). М. Ломоносов привел ряд доказательств своей гипотезы – геологических, химических и… риторических. Для тех, кого не убедили первые, он написал небольшую речь, «произнесенную червяками и другими гадинами», получившими «великолепные янтарные гробницы» [626] . Сравнения сроков, отпущенных червяку и камню, янтарных гробниц и каменных гробниц египетских царей, их «строили целы веки» [627] , должны были убедить скептиков в происхождении янтаря из смолы ископаемых деревьев. Эта гипотеза была доказана уже в XIX веке.
Надо полагать, что богатые возможности янтарных стен служить «купно для пользы и услаждения» осознавались и ценились современниками ничуть не меньше, чем созданный ими эффект «сказочной и даже разнузданной роскоши», «сверхчеловеческого богатства» [628] . По сведениям камер-фурьерских журналов, в Янтарной комнате «играли в карты и шахматы», а также «продолжали время разговорами» [629] – поводов для бесед янтарные стены могли подсказать предостаточно. Пройдет время, и перечисленные выше янтарные сюжеты станут восприниматься как «пустая» риторика. Тогда же утихнут восторги, связанные с Янтарным кабинетом, и он превратится во что-то вроде музейной реликвии – удивительной, но бесполезной. Отрадно, что, наконец, воссоздан Янтарный кабинет, но размышления над воссозданием его исторического смысла только начинаются.
Дворцовые интерьеры XVIII века представляют собой чрезвычайно насыщенные содержанием тексты. «Повествовательны» в них не только сюжетные сцены и аллегорические персонажи, их атрибуты, в изобилии помещаемые на стены и своды, на предметы мебели, ткани, утварь. «Повествователен» сам материал декоративной отделки. В случае с Янтарным кабинетом он несет основную содержательную нагрузку, лишь акцентированную сюжетными панно и композициями сменявших друг друга плафонов. Все то, что в литературном, поэтическом языке XVIII столетия может быть лишь названо, упомянуто, в живописи – изображено и зашифровано эмблематическими деталями, в интерьерной декорации приобретает потрясающую достоверность. Чрезвычайное богатство декоративных решений в интерьерах XVIII столетия направляется рассуждением – главной интенцией искусства этого столетия.
Глава IV ДВОРЦЫ – ИДЕОЛОГЕМЫ В СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ
В теоретической модели, предложенной в первой главе исследования, охарактеризован тип дворца-идеологемы, репрезентирующего власть в культуре Нового времени. Топология политического пространства представлена совокупностью зданий и одновременно учреждений, представляющих формы общественной жизни, ставшие самостоятельными сферами деятельности. Формированием своего художественного облика они во многом обязаны типу дворца-произведения искусства, универсального общественного здания и одновременно универсального «учреждения» абсолютной монархии. Присваиваемое некоторым из них имя дворца, стало знаком, маркирующим принадлежность учреждения сфере государственных интересов. Архитектурные формы резиденций органов государственной власти, университетов, музеев, библиотек несли идеологическую нагрузку, декларируя укорененность институтов государственной власти в истории страны, в истории цивилизации.
Топология политического пространства русской культуры XIX века, особенно второй его половины, начала XX столетия строилась по той же модели. Единственное отличие – имя дворца практически не присваивалось органам государственной власти (сенату, государственной думе), библиотекам, музеям, университетам. Оно было «монополизировано» резиденциями императорской семьи. В XX веке, в советской культуре, имя дворца, напротив, присваивалось различным общественным зданиям довольно часто.
