— О, я так стараюсь быть хорошим! — воскликнул он. — О, прошу вас, сеньор коменданте, простите на этот раз Филиппа, он никогда больше не будет жестоким и не станет зверски обращаться ни с одним живым существом.
После этого более растроганный, чем я желал это выказать, я позволил убедить себя в искренности раскаяния и добрых намерениях юноши, и в конце концов пожал ему руку и примирился с ним. Но в виде наказания я заставил его похоронить белку, и пока он это делал, я все время говорил ему о красоте этого маленького животного, о его грации, проворстве, о его жизнерадостности и о той страшной боли и муках, которые по его злой воле бедняжка должна была претерпеть, и как низко и подло вообще злоупотреблять своей физической силой.
— Вот посмотрите, Филипп, — сказал я, — вы сильный и ловкий, но в моих руках вы будете такой же беспомощный, как это несчастное маленькое существо, что жило там, на дереве. Дайте мне сюда вашу руку. Видите, я сжал ее, и вы не можете вырвать ее у меня. Ну, а подумайте, что было бы, если бы я был жесток и безжалостен, как вы, если бы я захотел причинить вам боль и страдания? Видите, я только сожму посильнее вашу руку, и это уже вызывает у вас боль и мучения.
Он громко вскрикнул, при этом лицо его исказилось и побледнело, а на лбу выступили капли пота, и когда я выпустил его руку, он кинулся на землю и стал стонать и причитать, тереть и дуть на нее и нянчить ее с жалобным хныканьем, как это делают дети, когда они ушибутся. Однако урок этот пошел ему впрок. Оттого ли, что он сам почувствовал боль, или оттого, что я ему говорил, или же потому, что теперь он был лучшего мнения о моих физических силах, но с этого времени его первоначальное расположение ко мне превратилось в какую-то собачью преданность и привязанность, близкую к обожанию.
Тем временем я быстро поправлялся; здоровье мое улучшалось со дня на день.
Резиденция стояла на вершине довольно большого каменистого штата, окруженного со всех сторон высокими горами, и только с крыши дома открывался вид через просвет между двумя горными вершинами на небольшой клочок долины внизу, казавшейся голубой по своей отдаленности. Воздух на этой высоте был чистый и вольный, простору было много, а жилья кругом почти вовсе не было; громадные тучи собирались над ними, и затем их разносило и разбивало ветром, и только клочки облаков оставались тут и там, словно они зацепились за вершины гор. Кругом слышался глухой плеск и слабый ропот горных ручьев и потоков, сбегавших повсюду с гор; здесь можно было изучать первоначальные дикие красоты природы в ее девственном виде, не тронутом рукой человека, в том, что в ней было сильного, мощного и грозного. Я с самого начала был очарован этой дикой природой и изменчивостью погоды в этой местности не менее, чем красотой и величием этого старого, приходящего в разрушение великолепного здания, где я теперь проживал. Это было большое величественное здание, имеющее форму длинного прямоугольника с бастионо-образными выступами на обоих концах. Один из этих выступов возвышался над входом, и оба были снабжены бойницами и, по-видимому, служили некогда для целей защиты. Весь нижний этаж здания не имел окон, так что это здание, будучи снабжено надежным гарнизоном, не могло быть взято без содействия артиллерии. Здание это обрамлял с трех сторон большой открытый двор, вымощенный плитками и обсаженный цветущими гранатовыми деревьями. С этого двора широкая мраморная лестница вела наверх, к открытой галерее, которая опоясывала кругом все здание и поддерживалась со стороны двора рядом стройных тонких колонн. Из этой каменной галереи снова вели несколько лестниц в следующий верхний этаж дома, распадавшийся на несколько совершенно отдельных корпусов. Все окна были как снаружи, так и изнутри плотно закрыты ставнями. Кое-где причудливые каменные украшения в верхнем этаже обвалились. Крыша в одном месте была совершенно снесена во время одного из свирепых ураганов, нередко бушующих здесь в горах, и все это чудесное здание, залитое ярким солнечным светом, выступавшее, словно из темной рамы, из густой рощи старых пробковых деревьев, занесенных пылью и совершенно обесцвеченных, производило впечатление какого-то сказочного заколдованного замка, погруженного в вечную дремоту, о каких говорится в старых легендах. Особенно внутренний мощеный двор казался выхваченным из сонного царства; здесь как будто все было объято сладкой дремотой: под карнизами глухо ворковали белые голуби; ветер не врывался сюда, но когда он бушевал кругом здания и в горах, то с гор сюда летела пыль в таком обилии, в каком иногда льет летом дождь, и эта пыль заволакивала собою даже и ярко-красные цветы гранатовых деревьев. Закрытые ставнями окна и тяжелые, глухие, окованные железом двери многочисленных погребов и подвалов смотрели в этот двор, словно сомкнутые глаза спящего великана, а высокие каменные арки верхней галереи зияли, как зевающие рты. Солнце весь день заливало с разных сторон этот мощеный двор и рисовало причудливые силуэты теней на стенах и на плитах двора и протягивало узкие полосы теней от тонких колонн на полу галереи. В нижнем этаже, в самом центре здания, имелась значительной глубины и величины ниша с колоннами, род широкой красивой амбразуры, и в ней можно было заметить признаки человеческого присутствия. Со стороны двора эта широкая ниша была совершенно открыта, но в ней помещался громадный камин, в котором постоянно пылали дрова, а плиточный каменный пол был густо устлан звериными шкурами.
Именно здесь, в этой амбразуре, я увидел впервые хозяйку дома. Вытащив вперед одну из мягких шкур, она сидела на ней и грелась на солнце, прислонясь спиной к одной из колонн. Прежде всего мне бросился в глаза ее необычайно яркий, богатый и красивый наряд, выделявшийся как-то особенно резко на бледно-сером, однотонном фоне запыленного двора, точно яркий цветок граната среди его запыленной листвы. Но в следующий же момент меня поразила ее необычайная, удивительная красота. Она сидела откинувшись назад и, как мне казалось, разглядывала меня, хотя взгляд ее не был обращен на меня и глаза оставались полузакрытыми. Лицо ее носило отпечаток какого-то тупого, пассивного добродушия и довольства, но черты были безукоризненно прекрасны, и вся ее поза и манера дышали благородством и негой, и ленью, и спокойной, величавой неподвижностью и грацией античной статуи. Проходя мимо нее, я почтительно снял перед ней шляпу, и при этом заметил, что ее лицо мгновенно подернулось выражением подозрения, недоверия и смутной тревоги, как у вспугнутого, настороженного зверька. Но это выражение пробежало по нему так же быстро и едва заметно, как пробегает при дуновении ветерка легкая зыбь по спокойной поверхности сонного пруда. На мой поклон она не обратила внимания, и я прошел дальше совершать свою обычную ежедневную прогулку, чувствуя себя почему-то немного взволнованным. Ее бесстрастное, как у идола, лицо преследовало меня. Когда я возвращался домой, я был несколько озадачен, увидев, что она хотя и не изменила своей прежней позы, но переменила место и сидела теперь прислонившись к второй колонне, очевидно, следуя за движением солнца. На этот раз она неожиданно для меня обратилась ко мне с каким-то общепринятым ничего не значащим приветствием, которое она, однако, проговорила довольно любезным тоном, произнося слова как-то неясно, с каким-то странным полудетским лепетом, довольно красивым и забавным, и тем же низким, музыкальным грудным голосом, каким говорил и ее сын. Это сходство голоса и выговора и манеры произносить слова невольно бросилось мне в глаза. Это было то самое, что когда-то так поразило меня у ее сына. Я ответил ей прямо наугад, не потому, что я не сумел уловить в точности смысл ее слов, но главным образом потому, что, внезапно встретив взгляд ее глаз, я совершенно растерялся. Это были необычайно большие и прекрасные по форме и разрезу глаза, золотисто-карие, как цветы ириса, походившие на глаза Филиппа; но в этот момент зрачки их были до того расширены, что они казались совершенно черными. Что меня более всего поразило в них, это не их величина, а то, что, быть может, являлось отчасти следствием этой необычайной величины, это странное, почти полное отсутствие всякого выражения во взгляде. Такого бессмысленного, решительно ничего не выражающего взгляда, я еще никогда не встречал во всей своей жизни. Я невольно опустил глаза перед ним, даже еще не договорив своей фразы. Мне почему-то стало чуть ли не совестно за нее! Поклонившись, я пошел дальше и вернулся в свою комнату озадаченный и смущенный, под впечатлением этой неожиданной, странной встречи. Когда я опять очутился один в своей комнате и увидел перед собой портрет златокудрой красавицы и ее чудесное лицо, я опять вспомнил о чуде наследственности и о родовых особенностях семьи и нашел в этом прекрасном лице, смотревшем на меня из старой рамы, много общего со странным лицом моей хозяйки.
