Все волосы седые!.. Старуха!.. А еще он забыл сказать про морщины, складки у рта, дряблые щеки, двойной подбородок, потускневшую кожу, обвисшие груди и заплывшую талию, которую она затягивала в грацию, не позволявшую ей свободно дышать: кретин ничего этого не заметил!
Она встала. Накинула пеньюар на пижаму полковника, которую после его смерти взяла себе, как и саржевые трусы, и теплые тапочки, зажгла карманный фонарик и спустилась по погруженной во мрак лестнице.
В столовой стояла тишина. Она направила свет на стены вокруг яслей, где расположилась гримасничающая галерея грубо раскрашенных рисунков, изображавших чужих. Творение Людо занимало почетное место: она сорвала лист со стены и с горьким смехом смяла его в комок. Она начнет с того, что запретит ему заниматься этой мазней… А что касается посещений, то они ему в ближайшем будущем не грозят…
На террасе было еще жарче, духота была еще невыносимее — из–за влажности, столь любимой комарами. В такой вечер вряд ли стоит спускаться к реке… Она вспомнила, как однажды Брюно решил покатать ее на лодке и они тогда едва не перевернулись. Теперь, наверное, лодка гниет в прибрежном ольшанике.
Она вернулась назад, еще раз обошла зал и, проходя мимо двери мужского дортуара, машинально повернула ручку. Дверь поддалась. Одилон забыл запереть, когда–нибудь это должно было случиться! Однако же этот безмозглый негр должен был проверить. Ну и получат они завтра!.. Хорошо, что у нее есть свои ключи. Она вставила ключ в замочную скважину, но передумав, толкнула дверь и скользнула в темный коридор.
Ей пришлось долго стучать в дверь Дуду, прежде чем он отозвался.
— Извините… я знаю, что уже поздно, — обратилась она к нему, продолжая стоять в дверях. — Но вы знаете, что дверь в коридор не заперта?
— Нет, мамуазель Ракофф.
— Что ж, вас не с чем поздравить!.. Напоминаю вам, что у нас здесь есть дети, уже пытавшиеся убежать, и лунатики.
— Да, мамуазель Ракофф.
Ну и парилка… От духоты и запаха першило в горле, во тьме ничего нельзя было рассмотреть. Слышно было лишь шумное дыхание да тиканье огромного будильника.
— Ладно, оставим это до завтра, я пойду… Только вот что: проветрите комнату, а то у вас тут нечем дышать!
Однако она не сдвинулась с места.
— Да, еще, Дуду, у меня так разболелись зубы, что я никак не могу заснуть… У вас не найдется глифанана?
— Нет, глифанана нет, — пробурчал Дуду после секундного раздумья. — Нет глифанана, есть аспирин.
Можно было подумать, что он взывает к некоему божеству.
— Знаете, аспирин — это при острых болях… — У меня есть только аспирин.
Они не видели друг друга, но голоса их смешивались в темноте.
— А сигаретки. Дуду… у вас не найдется «Голуаз»?
— Конечно нет, мамуазель Ракофф, — пробормотал он, — ведь это запрещено.
Казалось, он был напутан.
— Но тогда чем это у вас так пахнет?
— У меня нет сигарет, мамуазель Ракофф. Полковник запретил курить.
— Послушайте, не валяйте дурака, Дуду, полковник прекрасно знал, что вы курите втихаря… И не забывайте, что я двадцать лет проработала в больнице… Так включите же свет и дайте мне сигарету.
Послышался долгий вздох, затем изголовье кровати осветил слабый свет лампы, накрытой газетой вместо абажура и стоявшей прямо на полу. Первое, что она увидела, был пузатый ночной горшок. Ослепленный светом и крайне озадаченный, Дуду не переставал моргать. Он спал совершенно голым. Она видела его мохнатую грудь и ноги, выглядывавшие из–под овчины, которой он прикрывался, как одевающаяся женщина, застигнутая врасплох. Губы его расплылись в глуповатой улыбке.
— Заметьте… — смущенно проговорила она, — я первая принимаю аспирин от зубной боли.
Она начинала нервничать. Сердце ее билось слишком сильно, слова все труднее сходили с губ. Сколько ему лет? Как и ей, около пятидесяти… Он всегда вызывал у нее отвращение — своим запахом, цветом кожи. Но внезапно она почувствовала невыносимый холод. Она просто умирала от желания скользнуть к нему под овчину, в тепло, и, прижавшись к его телу, спросить, правда ли, что она конченая старуха.
— Разумеется, если у вас нет сигарет…
— У меня есть сигарилло. — засуетился он, — сигарилло «Мурати».
Было видно, что ему передалось ее смятение. Он жестом показал на комод и едва не встал с кровати. Но мадемуазель Ракофф уже отодвигала пачку бисквитов, за которой скрывались сигары.
— Вам тоже дать?..
— Вообще–то я не курю втихаря, ну разве что раз–другой.
Тем не менее он протянул руку ладонью кверху — как нищий. Она смотрела на эту здоровую коричневую лапу с розовой ладонью и испытывала желание прильнуть к ней губами.
— А спички?
Он поднял с пола синий коробок хозяйственных спичек.
— Браво–браво! — воскликнула она, завладев коробком. — Это спички, принадлежащие Центру. Если они вам нужны, попросите!
Она опустилась на табурет около умывальника, поднесла сигару к губам, выпустила длинную струю серого дыма и сладострастно затянулась. Ей стало лучше. Она смотрела на Дуду. Тот сидел с незажженной сигарой в углу рта, не осмеливаясь попросить огня.
— О, простите, Дуду! — сказала она, заговорщически рассмеявшись, и поднялась с табурета.
Вместо кровати Дуду спал прямо на полу, на матрасе; мадемуазель Ракофф попыталась наклониться, но в конце концов ей пришлось присесть, чтобы дотянуться зажженной спичкой до сигары Дуду. Направляя пламя, неф коснулся ее руки.
— Когда болят зубы, — пробормотала она изменившимся голосом, — ничто не помогает так, как табак… Полковник, при всем уважении к правилам распорядка, был заядлым курильщиком… Правда, трубка не так вредна… Вы любили полковника де Муассака?.. То есть я хочу сказать, любили ли вы его как начальника?..
Какое облегчение в самом звучании слова «любить'"!
— Да, мамуазель Ракофф.
— Знаете, Дуду, теперь, когда я состарилась и думаю обо всем этом… я вижу вещи в ином свете. С возрастом и по прошествии времени становишься, как бы это сказать, проницательнее.
Дуду приподнялся на подушке и обрел некоторую уверенность. Теперь он старался встретиться глазами с мадемуазель Ракофф, которая приняла подчеркнуто добродетельный вид.
— Я действительно стара?..
Вопрос, казалось, не был ни к кому обращен, и он не ответил.
— Нет, правда, Дуду, я старая?
— Нет, мамуазель Ракофф.
Не очень–то он уверенно это сказал, скотина.
— Так значит, вы его любили…
— Да, мамуазель Ракофф.
Какой жуткий акцент… А у полковника был такой благородный голос. Что за вид у этого толстого негра, завернувшегося в свою овчину и курящего вонючие сигары — кажется, что он курит один из своих пальцев!
Она снова села на табурет.
— Я тоже его любила… То есть уважала. Видите ли, он был мужчиной, настоящим мужчиной. Верным долгу, истинным ценностям и, к тому же, таким преданным, набожным… А с другой стороны — восхитительный эгоист, как и все мужчины… Это жена его погубила.
Она больше уже не обращалась к Дуду, а разговаривала со своей памятью.
— Никогда не забуду, с каким видом она меня встретила, когда я появилась в Центре. А как важничала… Не отпускала его ни на шаг… Ревновала, понимаете?.. Вообразила, что между полковником и мной… Мы действительно были друзьями, уважали друг друга… Конечно, полковник был очарователен, а я молода…
Почему он так на нее смотрит?.. Совершенно ошеломлен. Хотя… ну и видок, должно быть, у них: вдвоем, да еще с сигарами. Он — совершенно голый в своей постели, слегка перепуганный, она — в пеньюаре на колченогом табурете, в тапочках полковника.
— А вы, Дуду, чем занимались в молодости?
— Полковник все знал обо мне. Я работал на сахарном заводе, и вдруг один тип как бросится на меня с ножом, тогда я…
— Верно, верно, грустная история, не будем об этом… А вы никогда не чувствовали себя немного одиноким, никогда не думали жениться?
— О нет!.. Жениться — нет… Чтобы жениться, нужна любовь!
Да что он знал о любви, этот недотепа?.. И как обходился без нее столько лет? Наверное, желание умерло под его черной кожей, пропало с течением времени; она надеялась, что и у нее оно когда–нибудь пропадет и она наконец заснет, не желая прикоснуться к другому телу, неважно чьему.
— Ну что ж, я вас оставлю, — вздохнула она и нехотя встала. Ее взгляд пробежал по стенам и наткнулся на лубочные картинки, нарисованные на тряпках.
— Это я их нарисовать. — гордо сказал Дуду. — Я рисовать ночью.
— А тряпки, где вы берете тряпки?
— На кухне, мамуазель Ракофф. Только это старые, использованные тряпки, это…
— Тряпка, мой дорогой Дуду, чем старее, тем лучше вытирает. Поэтому я попрошу вас впредь отказаться от вашего творчества…
