Баклер опустил прибор и заметил, что и без него видит мглу в середине, ставшую теперь непрозрачной. Он двинулся дальше, еще осторожнее; любопытство вместе с чувством долга преодолели страх. Он не дышал — не из опасения выдать свое присутствие: треск сучков под ногами все равно уже выдал его, а просто потому, что забыл. Частично скрытая за деревьями и кустами, вблизи мгла казалась более осязаемой, словно состояла скорее из тончайшей кисеи, чем из тумана, и внутри что-то двигалось.
Странные звуки, не ставшие громче, слышались яснее, и, приблизившись, Баклер различил человеческие голоса. И вдруг понял, что они исходят из середины… середины чего? Что это было? Мгла — вот какое слово лучше всего описывало увиденное.
Он был рядом, совсем рядом, лишь пара деревьев и низкорослый кустарник отделяли лесника от загадочного явления. Через прибор ночного видения плавающие предметы стали различаться яснее, и, разинув рот, не веря своим глазам, Баклер разобрал определенные очертания.
Один сгусток состоял из трех частей — две длинных и одна покороче и явно толще; лесник мог поклясться, что это была часть руки — большой палец и два других, соединенные кусочком плоти.
Другой сгусток, поменьше, был круглым, с темным кольцом внутри; позади него свободно висела длинная нить, как тонкий хвостик какой-то глубоководной морской рыбы. Потрясенный, Баклер понял, что это напоминает плывущее глазное яблоко.
Перед глазами возник большой кусок — или так показалось растерянному леснику, — а другой кусок гнался за ним. Вот он догнал первый, и оба слились воедино, плотно прижавшись, как какая-то трехмерная головоломка.
Баклер в ужасе оторвался от прибора; до него вдруг дошло, свидетелем чего он стал. Звуки представляли собой стоны и причитания, иногда вопли, а пляшущие обломки были частями человеческого тела.
Без прибора ночного видения они казались еле различимыми бесформенными образами, но теперь, зная, что это, он мог различить движущиеся очертания. Они искали друг друга, соединялись и сливались вместе, постепенно становясь единой массой.
Зачарованный, возможно загипнотизированный, лесник придвинулся поближе, опустив прибор — в нем больше не было необходимости, поскольку мгла стала светлее, а фигуры в ней приобрели более отчетливые контуры. У самой земли что-то зашевелилось и начало подниматься.
До Баклера дошло, что как ни дико это выглядело, но фигуры в тумане представляли собой расчлененное тело, его части кружились, колыхались, ища целое; только их было очень много, они сгрудились, слишком многие теснились в одном месте, так что им приходилось разъединяться и начинать свое фантастическое кружение снова и снова.
Разбросанные части вдруг закружились смерчем, и каждый кусок, большой или маленький, превратился в размытое пятно света. Баклер не вспомнил бы о дыхании, если бы не инстинкт. Лесник покачнулся и, чтобы удержать равновесие, схватился за ствол дерева; голова шла кругом, подкатилась тошнота. Закрыв глаза перед слабым и все же почему-то ослепительным свечением, он все-таки справился с рвотой.
Когда он открыл их опять, движение в тумане замедлилось, упорядочилось. Баклер понял, что это действительно было тело, пытающееся собрать себя воедино; теперь части стали более отчетливыми, их формы более узнаваемыми.
Но частей, по-прежнему оставалось слишком много…
Еще один кусок, побольше, зашевелился на земле и тоже, как и предыдущие, начал подниматься, приведя более мелкие части — пальцы, глаза, языки и прочие члены — в возбужденную сутолоку, так что они сбились в рой — как мухи над собачьим дерьмом, подумалось леснику.
— Боже святой на Небесах! — прошептал, он, когда постепенно сформировалось два тела; грубые швы указывали места соединения, один глаз у одной из голов неловко высунулся из глазницы, одна из ступней нелепо перекрутилась на лодыжке, из отверстия в плече свисала какая-то поблескивающая трубка.
Лесник почувствовал слабость в коленях и выронил прибор ночного видения, так как обеими руками схватился за дерево. Ему хотелось убежать, но не было сил. Хотелось закричать, но звуки застряли в горле. Хотелось закрыть глаза или хотя бы отвести их, но вращение впереди не позволяло и этого.
И вот, наблюдая — вынужденный наблюдать, не в состоянии вырваться из гипноза, — Баклер заметил, что по ту сторону тумана что-то движется.
Гровер, Крик и Микки бросились через лес в надежде убежать от страшного низкого стона за спиной, но он оставался с ними, доносясь не справа и не слева, не сзади и не спереди — он был везде, вокруг, в дюйме от головы.
Они проламывались сквозь кустарник, не обращая внимания на производимый шум, спотыкаясь о корни и рытвины; ветви и кусты, казалось, нарочно цепляли и хлестали их, словно сам лес был заодно с мучительным звуком. Они не пытались понять, что это, а просто убегали; им не было дела до, того, что это. Они лишь знали, что никогда в жизни так не пугались. Возможно, безлунная тьма, сквозь которую они бежали, делала звук таким жутким, ведь невидимое и непонятное — союзники страха. Возможно, сама глубина и мрачность этого душераздирающего вопля так напугали их, что проникли до самого дна души, распространили всеподавляющее и гнетущее чувство отчаяния. Как бы то ни было они не задумывались о причинах этого страха. Им хотелось только оказаться подальше от этого чернильно-темного леса, и они бежали, насколько позволяли вдруг одеревеневшие ноги.
И таков был их страх, и таково желание спастись, что, когда молодой Микки с разбегу налетел на дерево и, издав испуганный визг, упал с рассеченной губой, Гровер и Крик продолжали, спотыкаясь, бежать дальше и оставили товарища лежать в лесу среди гниющих листьев и древесных корней.
Кровь потекла по его пальцам, когда он поднес их ко рту и попытался крикнуть:
— Ленни! Деннис! Я поранился!
Их не было, и если бы не непрерывный стон, наполнявший его уши, а теперь еще и добавившийся звон в голове от удара, Микки услышал бы, как они проламываются сквозь лес все дальше и дальше.
Микки медленно поднялся на колени, его лицо онемело от удара о дерево. Он пошарил вокруг по рыхлой земле в поисках арбалета, который до того крепко держал в руках. Все еще стоя на коленях и по-прежнему напуганный — и он был бы напуган еще больше, если бы такое было возможно, поскольку Гровер и Крик теперь бросили его, — всхлипывая, Микки проверил свое заряженное оружие.
— Ублюдки! — выругался он, морщась от боли в разбитых губах. — Дерьмовые ублюдки!
Он встал на ноги и заковылял прочь, прижимая к груди арбалет и не соображая, что идет совсем не в том направлении. Он спотыкался о корни, царапался о деревья, и стон, перешедший в завывания, гнал его вперед. Микки вытащил из кармана брюк скомканный носовой платок и приложил к рассеченной губе, чтобы остановить кровь; слезы застилали глаза, еще больше затрудняя видимость.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
