Старуха ставит в конце текста дрожащими от волнения руками крестик и, поблагодарив меня, уходит, жалкая и величественная в своем горе.
Часто офицеры арестовывают за шпионаж заведомо ни в чем неповинных мужиков, интеллигентов и даже помещиков, у которых есть хорошенькие жены или дочери.
Когда женщины приходят хлопотать за арестованного, им без всякого стеснения предлагается: «Плати своим телом, и муж – или отец – твой будет освобожден. Не согласна – расстреляем! Улики у нас есть».
Женщины жертвуют своим телом, подчиняются силе…
* * *
Сменились опять на отдых. Стоим в местечке за двадцать верст от передовой линии.
Нашу бригаду принимал новый генерал.
Был смотр обоих полков. Мы чистились, мылись целые сутки, чтобы «блеснуть».
Но увы! Лохмотья плохо поддаются чистке. Многие так обносились и опустились, что похожи на Робинзона Крузо, на Короля Лира, на кого угодно, но только не на гвардейских стрелков.
Всех, кто был в рваных сапогах или совсем без сапог, ротные командиры поставили в заднюю шеренгу.
Хотели обмануть бригадного.
Бригадный, высокий, с типичной солдатской выправкой генерал-лейтенанта медленно идет вдоль развернутого фронта. Изредка спрашивает, наклоняясь к самому лицу солдат.
– Жалобы есть?
Содаты молчат, выпячивая на начальство богатырские груди и «поедая» его глазами, как полагается по неписанному уставу.
Вдруг в последних рядах прорвало:
– Почему хлеба мало дают?
Выкрик робкий, просительный. И сразу же посыпалась дружная дробь голосов смелых и отчаянных:
– Почему сахар урезали?
– Почему каптеры торгуют продуктами и обмундированием? Где берут?
– Почему контролю нет?
– Сапоги давай!
Из задней шеренги угрожающе тянутся вперед спрятанные от генеральских глаз сотни ног в уродливых рыжих сапогах с подвязанными проволокой и шпагатами подметками, с прожженными на кострах голенищами, с раздавшимися задниками.
Лица солдат потные, красные и злые.
Офицеры стынут неподвижно на своих местах.
Бригадный находу говорит что-то негромко командиру полка.
Тот, прикладывая ладонь к козырьку, однозвучно отвечает:
– Слушаюсь, ваше превосходительство! Слушаюсь!
У командира полка нижняя губа прыгает точно в лихорадке…
* * *
Стрельбы нет. Над окопами морозная тишина.
Гурий Феоктистов, долговязый малый, лет тридцати, по профессии истребитель крыс и мышей, а теперь стрелок первого взвода, стоит рядом со мной в бойнице на часах.
Опираясь на винтовку и раскачивая из стороны в сторону свое длинное тело, он точно глухарь на току целый час напевает похабную песенку:
Ти-та, ти-та, ти-та, ти-та,Ион любил архимандрита,А дьячок пономаря,Ничего не говоря…
Это раздражает меня, и я мягко прошу:
– Перестаньте, Феоктистов.
Читающий теноришко обрывается на полуслове.
Феоктистов несколько минут сосредоточенно пыхтит и возится с подсумком, который сполз на живот.
– Что, не нравится тебе моя песня?
– Нет, Гурий.
– Гм… А мне, может, вот в окопе стоять не нравится, надоело, тогда как?
– Ну и не стойте…
– Да куда же денешься? Везде найдут, приструнят, мать иху…
Несколько минут мы оба молчим.
Феоктистов спрашивает:
– Скажите вы мне, пожалуйста, почему в газетах фронт называется театром военных действий? Читаю каждодневно и удивляюсь, никак докопаться до истины не могу. Давно собирался спросить сведущего человека. Я сам-то москвич. В Москве есть Большой театр, Малый, Художественный и другие. Это понятно. А какой, к примеру, театр наши окопы? Что это, для смеху пишут…
– Не знаю, Гурий, не знаю.
– Чудно! Неужто и вы не знаете?
– Нет.
– У кого бы это спросить?
– Не знаю. Может быть, батальонный скажет…
– Да ведь как к нему подступиться с таким вопросом? Он те так шугнет, что не знаешь, в какой конец бежать.
Опять длительная пауза.
– А еще я хотел вас спросить насчет перехода в иностранную веру. Можно это теперь или нет?
– В какую веру, Гурий? В католичество? В магометанство? В иудейство?
Он смеется и, размахивая перед моим носом широкими рукавами шинели, говорит:
– Я не про то. Ну их всех богов ентих! Все хороши. Я насчет паспорта. Нельзя ли сделать так: живу я в России, хотя бы в Москве, а паспорт у меня аглицкий или немецкий и чтобы меня ни на войну, никуда взять не могли.
Я начинаю понимать его.
– Иностранное подданство принять хотите? Так, что ли?
– Вот, вот! Про это самое!
– Не знаю, Гурий, теперь как, а до войны, кажется, можно было. Нужно было заплатить сколько-то или жениться на иностранке.
– Даже жениться? Ах, чтоб те лопнуть на этом месте! Ничего не выйдет. Я восьмой год в законном браке состою, наследников уж троих имею. А я думал, это просто. Подал заявление, и готово.
Помолчав немного, он философски, не торопясь, рассуждает:
– Да и то сказать, нельзя иначе-то. Ежели разрешить нашему брату беспрепятственно переходить в иностранное подданство, все перейдут. Русские в аглицкое, а французы – в русское. Чехарда получится. Тогда ни в одном государстве и армии не соберешь.
И, закручивая из газетной бумаги цигарку, игриво заканчивает свою мысль:
– А курьезно будет, в сам деле, Андреич. У государя вся земля заселена народом. Населения кишмя кишит, а подданных нету. Все как есть иностранцы.
Мне эта перспектива тоже кажется забавной. Я шутя говорю Феоктистову:
– Ну, что ж, попробуем после войны, коли живы останемся, жениться на иностранках и перейти в «иностранную веру».
Он тяжело вздыхает:
– Где уж мне? Нос у меня конопатый. Какая иностранка за такого пойдет. Да, может быть, до другой войны я и не доживу, а в мирное время и под своим царем с грехом пополам жить можно. Дотяну уж как-нибудь.
По мерзлой земле хода сообщения гулко громыхают тяжелые шаги.
Тихие переклики людей тревожат синеватую мглу окопных тупиков и закоулков.
Феоктистов снимает с винтовки штык, одевает его острием вниз и, покашливая, говорит мне:
– Смена идет. Пойдемте-ка в землянку. Ноги застыли. Эх, горяченького бы теперь поесть чего-нибудь.
– Не худо бы, – соглашаюсь я. – Но оба мы отлично знаем, что это химера. Горяченького ничего нет.
* * *
Только что получили статью Горького: «Письма к читателю».
Есть замечательные строки против войны, против военного угара, против патриотического хвастовства нынешних Маниловых.
«С того дня, как нас лишили водки, мы начали опьяняться словами. Любовь к слову, громкому, красному, всегда свойственна россиянам, но никогда еще словоблудие не разливалось по Руси столь широким потоком, как разливалось оно в начале войны. Хвастовство русской мощью, «бескорыстием» русской души и прочими качествами, присущими исключительно нам, хвастовство в стихах и прозе оглушало словно московский медный звон…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
