Аленин вернулся в свою каморку. Сознавая важность убийства «вора» для текущих государственных событий, он, отбросив свои личные переживания, набросал письмо Матвею Парменычу, где кратко изложил события последнего дня. Но, несмотря на деловое содержание письма, в нем не могли не отразиться его переживания. И это уловил чуткий Матвей Парменыч между строк сухого письма и просветлел за Дмитрия душою.
Написав, Аленин разыскал Яшу, приказал ему немедленно собраться в путь и во что бы то ни стало доставить письмо по назначению.
— А что же, Дмитрий Ипатыч, после назад возвращаться мне? — нерешительно спросил Яша, которого поездка в Москву обрадовала. — Кажется, делать здесь больше нечего.
— Поступай, как знаешь, — махнул Аленин рукой, — как совесть тебе велит.
— Совесть, Дмитрий Ипатыч, давно велит мне в Москву ехать, боярину Матвею Парменычу служить, голову положить за правое дело. Будет с меня воровской службы.
— Как думаешь, так и поступай, — еще раз повторил Аленин. — Я тебе больше не указчик.
— А дозволь, Дмитрий Ипатыч, тебя спросить, — пытливо сказал Яша. — Ужели ты-то теперь в Калуге останешься и в Москву не вернешься?
Аленин помедлил с ответом.
— Право, Дмитрий Ипатыч, вместе бы сейчас и поехали, — добавил Яша.
— Коли настанет время — и я поеду, — задумчиво ответил Аленин. — А покуда ступай один…
Отпустив Яшу, он почувствовал сильное утомление; сказывались два дня, проведенные в пути, пережитые затем волнения и передряги. Он повалился на постель и заснул. Но сон его не был спокоен. Мерещился обезглавленный труп «вора», его страшная голова с выпученными глазами, насаженная на кол, виделись ужасы свирепой резни во мраке ночи, озаренной зловещим кроваво-красным огнем факела в руке Марины, слышались вопли избиваемых татар. Он сам кричал во сне, бредил, беспокойно метался на постели.
Утром, когда он проснулся, голова его горела, горячее тело сковывала усталость. Мысли были вялы, вскипевшая накануне решимость иссякла, и всем существом владело одно желание — покоя.
Аленин захворал. Его скрутила огневица. Приятель его, боярский сын Алексей Наумов, заметив к вечеру его отсутствие, зашел его навестить. Аленин его не узнал. Наумов всполошился, позвал знахаря и принялся лечить Дмитрия. Болезнь затянулась.
Между тем в Калуге назревали новые события. У Марины родился сын, и радость ее была безгранична. Рождение «царевича» упрочило и выясняло положение матери «вдовы-царицы», сразу разрешив все тревожные вопросы. В соборной церкви, в которой с великим торжеством отпели «вора», так же торжественно совершено было через несколько дней, в присутствии толпы празднично и восторженно настроенных калужан, крещение «царевича», названного в честь «деда» Иваном. Калужане ревностно готовы были служить и прямить «внуку» Ивана Грозного. Самое понятие это оказывало на них волшебное влияние. К покойному «вору», к концу его бесславного «царствования», они успели охладеть и разочаровались в нем, так как, не являясь истинным царем, «вор» был груб, разгулен, корыстен, жесток. Сын его, родившийся среди столь тревожных событий, вызывал к себе сочувственное и жалостное отношение. Покойный «вор» представлял определенную отрицательную величину — ребенок давал повод к утешительным надеждам на светлое будущее. Словом, калужане охотно присягнули «царевичу», и положение «вдовы-царицы», на которую возлагалось правление от имени «царевича» до возраста его, вполне определилось. Таким образом, новый призрак законного государственного строя, и призрак более страшный, чем прежний, готов был снова увлечь за собой маловерный народ, напуганный тревожными слухами о насилиях, чинимых в стране поляками.
Таково было настроение калужан-простолюдинов. Бояре и сановитые люди калужского «двора» из недавних «перелетов» отнюдь не разделяли настроения народа. В личности «вора» они уже давно успели разочароваться. Приверженность ему тяготила. Нелепость его попыток завладеть престолом становилась очевидной. И поскольку совесть этих «царевых» слуг не погрязла в измене, угрызения совести мучили их. Появилось желание образумиться. Но пока «вор» был жив, не хватало смелости привести это желание в исполнение, то есть отстать от него, вернуться в Москву и в честной службе найти искупление былым грехам. Неожиданная гибель «вора» развязывала теперь руки. Оставалась, правда, «вдова-царица», но служить этой явной искательнице приключений с ее «царевичем» желания отнюдь не было. Поэтому, не разделив радости калужан по поводу рождения Ивашки, бояре князья Черкасский и Трубецкой, Бутурлин и Микулин, несмотря на сильное покровительство Заруцкого Марине, решительно отказались признать «царевича» и написали обо всем случившемся в Москву, принося раскаяние и готовность загладить вину дальнейшей честной службой. Эта «измена» бояр сильно навредила Марине: калужане задумались, решимость их прямить «внуку» Грозного стала колебаться, а вскоре, под влиянием новых событий, и вовсе рухнула.
Дело в том, что под стенами Калуги появился Ян Сапега, такой же, как и Марина, любитель и искатель приключений. В последнее время он счел выгодным для себя вернуться на службу к своему королю. Узнав о гибели «вора», он появился под Калугой с требованием сдать город во имя короля, рассчитывая этим новым успехом польского оружия заслужить расположение Сигизмунда. Калужане, продолжая еще питать «верноподданнические» чувства к «царевичу», отказались исполнить требование королевского прихвостня. Подошел Ян Сапега к стенам Калуги в ночь под Рождество. Марина сидела в это время за веселой рождественской кутьей. Ничто не нарушало ее светлого праздничного настроения. В ближайшей горнице, не предчувствуя горькой участи, орал звонким голосом маленький Ян — «царевич Иван»; большой Ян — атаман Заруцкий, сидевший за столом с видом хозяина, расточал Марине любезности; гости были оживленно-веселы. Царило непринужденное праздничное настроение. И вдруг пришла тревожная весть о появлении под стенами Калуги третьего Яна. Марина смутилась, но ненадолго. Чего ей было бояться с таким могущественным заступником, как атаман Заруцкий с его верными казаками? Марина даже пошутила.
— Вот как он кстати пожаловал, — рассмеялась она. — Верно, захотелось ему нашей кутьи. Бедненький, он там мерзнет в поле. Позовем же его в гости.
И под диктовку своей госпожи Варва мигом написала записку, состоящую из обворожительных любезностей. В ней Марина приглашала Сапегу на кутью. В конце она не забыла, конечно, поставить подпись «царица московская» и стала с нетерпением ждать ответа. Но ответ на эту очаровательную записку пришел только утром: то были пушечные ядра и ружейные пули, которыми ставший столь нелюбезным Ян под звон праздничных рождественских колоколов обстрелял Калугу, угрожая горожанам, медлившим исполнить требование польского гетмана сдать город. Марина не на шутку струхнула. А спустя два дня положение осажденной «царицы» стало настолько тревожным, что она послала гетману вторую записку. Но на этот раз ей было не до игривых любезностей. Она умоляла гетмана оставить ее в покое. «Освободите, ради Бога, освободите меня! — заклинала она его. — Я больна. Мне двух недель не доведется жить на свете, если вы не оставите меня в покое. Вы славны, вы сильны. Вы будете еще славнее, если пожалеете и спасете несчастную женщину. Милость Божия будет вам вечной наградой». Но эти мольбы были уже не нужны: Сапега 31 декабря снял осаду и удалился из-под стен города. Но не потому, что он внял просьбам Марины. Он просто достиг своей цели: устрашенные польскими ядрами, калужане малодушно забыли «царевича» и поспешили изъявить готовность целовать крест тому правителю, который будет царем в Москве, то есть польскому королю и королевичу, так как вопрос о воцарении их был уже решен вполне определенно.
Не успела Марина опомниться от этого удара, который нанесли ее положению отошедшие от нее калужане, и от тревог, причиненных ей осадой Калуги, как другая беда нагрянула: к стенам города подошла сильная рать, высланная из Москвы в ответ на грамоту бояр. Военачальники, приведшие рать, предложили Марине двоякий выбор: либо мирное оставление Калуги и добровольное удаление с «воренком» на жительство в Коломну до дальнейшего решения ее участи, либо разгром города и плен. Но Марине раздумывать долго не приходилось. Калужане от нее отвернулись: правда, верные казаки готовы были по-прежнему умереть за нее, но численность их в сравнении с московской ратью была незначительна. Волей-неволей пришлось остановиться на «добровольном» удалении в Коломну и поспешить с укладыванием дорожных сундуков — до нового поворота судьбы.
И, складывая свои «манатки», драгоценности, свои мишурные короны, цветные камешки и письма, Марина вдруг вспомнила о своем больном «хлопчике», забытом было ею сначала от радости материнства, а затем — среди волнений тревожных рождественских событий. Несомненно, «хлопчика» нельзя было оставить в Калуге, надо было прихватить его с собой. Теперь больше, чем когда-либо, ей могли понадобиться преданные защитники, в особенности из числа «москалей». А рабская преданность «хлопчика» казалась ей по-прежнему вне сомнений. И Марина, как ни была она озабочена спешными сборами, решила его навестить.
