— Верно рассудил митрополит, — сочувственно отозвался Матвей Парменыч.
— И смольняне в один голос подобное же ответили: «Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть погибнут они, а сюда не пускать ни одного польского человека!» Приезжали к гетману смоленские дворяне, посадские и ратные люди Иван Бестужев с товарищи. Твой сын Петр с ними был. Тут он мне и грамотку для тебя дал. Твердо отказали они панам: «Хоть бы нам всем помереть, а не пустим в Смоленск королевских людей».
— Так, так! — радостно заметил Матвей Парменыч.
— Ну, паны снова к ним пристали. Тут владыко митрополит говорить начал: «Помилуйте, панове-рада, бейте челом королю Жигимонту, донесите ему наше челобитье — дозволил бы нам связаться с Москвою, с патриархом да с боярами. Какой получим указ, так и сделаем. А до той поры порадейте, чтобы государь-король помиловал, не велел промышлять над Смоленском». Паны же слов владыки и слушать не стали, крик подняли: «Коли не сделаете по-нашему, не вынудите смольнян — часу одного ждать король не станет и над Смоленском промышлять начнет».
— Слыхать, так оно и случилось? — спросил Матвей Парменыч.
— Так и случилось, — подтвердил, вздохнув, Палицын. — Ноября двадцать первого дня пошли поляки с немцами да черкасами на приступ. Подкоп под Грановитую башню подвели, которая распалась от взрыва. Сажен десять в стене городской вырвало. А все же смольняне приступ тот отбили и вынудили поляков отступить. Бились-то как! Слов в похвалу не найти. А мы, послы земли Русской, смотреть только могли да в мыслях сокрушаться.
— Господи, до чего дожили! — всплеснул Матвей Парменыч руками. — Сына царем выбрали, а отец царство сыново грабит, города боем берет. Ну-ну!
— Ну, отступили поляки, — продолжал Палицын. — Видит Жигимонт — твердо стоит Смоленск;, покуда взятием возьмет, зря войско погубит, и надумал сам сослаться с Москвой. Прислал листы свои в посольство. Ну, вот я, да думный дьяк Сыдавной-Васильев, да дворянин Василий Сукин с двадцати семью прочими дворянами, да протопоп Кирилл с попами диаконами с теми листами и приехали. А что из того дальше выйдет, про то не знаю.
— А что же митрополит Филарет? — спросил Матвей Парменыч. — Почему он в Москву не вернулся?
— Как можно! Его бы и Жигимонт не отпустил, да и сам митрополит посольства не оставит: дело то, ради которого поехали, еще и не началось. И на меня осерчал было владыко, зачем еду, от посольства отбиваюсь. Да что ж зря сидеть под Смоленском! У меня здесь работа великая. Помощь Москве оказать могу. А там что? Сгинешь зря, без пользы. Вот попомни мое слово: быть митрополиту Филарету с прочими послами в плену.
— Да, куда ни глянешь, отовсюду беда грозит, — вздохнул Матвей Парменыч.
— Ну, а у вас, в Москве, что тут делается? — спросил Палицын. — Я ведь только ночью приехал, узнать толком обо всем не успел. К тебе первому поспешил словом перекинуться.
— У нас дела тоже, не приведи Бог, какие творятся! — ответил Матвей Парменыч. — Что день, то хуже. Жигимонт под Смоленском над Русским государством измывается, а тут правитель Гонсевский в бараний рог нас гнет. Да кабы он один! Изменники руку его держат. Сам Мстиславский князь Федор Иванович честь боярскую забыл, первым другом ему стал вместе с верховодчиком нашим Федькой Андроновым. Называть-то их обоих — боярина родовитого и разбойника грязного — вместе не пристало. А они дружбу между собой завели.
— А что же патриарх Гермоген?
— Без него бы конец. Кабы не патриарх, никто бы из правителей наших, страшась польских людей, не осмелел молвить слова единого в защиту веры православной и земли Русской, хоть бы шла речь не только о том, чтобы веру попрать, но чтобы всех нас заставить хохлы польские носить. Он один из правителей московских крепок душой. Поляки притеснения великие чинят, а владыка все крепче за русское дело стоит. Вот послушай-ка, что на днях приключилось. Приехал гонец с отпиской вашей посольской, где вы, послы, указа спрашивали, как быть с королем Жигимонтом. С грамотой той пошли к патриарху Мстиславский Федор Иванович да Салтыков-предатель Михайло Глебович, ну и Федька Андронов, понятно, с ними. Понесли ему и свою грамоту в ответ на польскую и боярами уже подписанную. Написано было в той грамоте: что предаются, мол, бояре на королевскую волю и будут поступать, как королевскому величеству угодно. Видит патриарх, ведут правители наши дело в угоду Жигимонту и уж не Владислава, а самого короля на престол московский метят. Говорят бояре патриарху: «Подпиши грамоту». Осерчал он. «Пусть, — говорит, — король даст сына на Московское государство да выведет своих людей из Москвы, да пусть королевич греческую веру примет. Если напишете такую грамоту, то и сам руку приложу, и вас благословлю на то же. А писать полякам, чтобы отдались на королевскую волю, — я и сам того не сделаю, и вам повелеваю не делать. Если не послушаете меня — клятву на вас наложу. Городам сам писать буду, благословлю в Москву идти и страдать, если по вашему попущению нечестивый Жигимонт воцарится либо королевич веры единой с нами не примет». Ну, пошел спор; Михайло Салтыков патриарха бранными словами ругать начал. До чего дошел: ножом на святителя замахнулся!.. А патриарх спокойно рукой нож отвел и отвечает: «Не боюсь тебя, вооружен я против ножа твоего силой неодолимого креста святого». После посмотрел с укоризной на Мстиславского Федора Ивановича: «Это твое начало, господин, — говорит. — Опомнись. Ты больше всех честию, тебе первому следует подвизаться за православную веру. А ты прельщаешься и другим злой пример подаешь». Ну, бояре ни с чем и отъехали. На другой день велел патриарх сзывать народ в соборную церковь. Поляки проведали, церковь окружили. Однако многие — и я с ними — успели в церковь пройти. Обличал смелой речью патриарх поляков да московских изменников русского дела. Приказывал за православную веру стоять и городам о том же писать. Ну, вышел я из церкви и пошел было в патриаршие покои святителя повидать: наказал он мне прийти насчет воеводы рязанского Прокопия Ляпунова словом перемолвиться. С Прокопием-то Петровичем я ведь давно знаюсь, грамотами потаенными обмениваемся. Дело большое надумали. Прокопий, сам знаешь, надежный человек, веры крепкой, душой за русское дело горит.
— Да… А брат-то его Захар! — заметил Палицын. — Полякам под Смоленском предался, с панами пирует, над послами издевается. Злой, опасный человек.
— Слыхал, — ответил Матвей Парменыч. — Прокопию о нем писал. Обещал Прокопий сладить с Захаром… Ну вот, говорю, пошел я в патриаршие покои, а меня уж и не допустили, поставили к патриарху стражу. Дворовых людей и тех пускать перестали. Напугались, видишь ли, что не отписал бы патриарх городам, что правитель Гонсевский с боярами затевает.
— Постой, как же мне-то быть? — встревожился Палицын. — С патриархом мне нужда великая свидеться. Сам он нынче поутру за мной прислал. Что ж, стража, пожалуй, не пустит?
— Свидишься, — успокоил его Матвей Парменыч. — Гонсевский пока одумался, освободил патриарха из-под стражи. Доглядывать поляки доглядывают, высматривают, кто за чем приходит, доносят Гонсевскому. Ну, а свидеться еще можно. Сам я нынче собираюсь. Вести важные эту ночь от Прокопия получил. Да мешать тебе не стану. Поезжай с Богом. Я тем временем грамоту Прокопию отпишу, свезу патриарху показать.
— О многом бы мне с тобой перетолковать надобно, — поднялся Палицын. — Ну да авось, Бог даст, скоро свидимся… коли живы будем да к полякам под стражу не угодим.
— Именно, — вздохнул Матвей Парменыч, провожая гостя. — По нынешним временам утром не знаешь, убережешься ли до ночи от поляков. Кому-кому, а уж мне подавно беречься от них нужно.
— Скажи, Матвей Парменыч, — спохватился Палицын, — Наталья-то Матвеевна в добром ли здоровье? За делами и спросить тебя забыл.
— Благодарствуй на доброй памяти, отец Авраамий. Теперь ничего, маленько оправилась. Хозяйством занялась. Меня утешает. Молодец она у меня!
— Оженить бы тебе ее скорее. Все бы покойнее.
— Что говорить!
— А названый сын твой, Дмитрий Аленин? О том что слышно?
— Да что! Под Калугой пропадает. Грех, а, право, иной раз думаешь: хоть бы помер уж лучше. Все бы легче.
— Не грусти, Матвей Парменыч. Одумается малый. Молод и волей некрепок. Оттого вся беда. Не он один. Ну, Господь с тобой!
Глава XIV
Письмо из Калуги
Обнявшись с хозяином, гость собрался уже уйти, как из противоположной двери быстро вошел Мойсей. Вид у старика был взволнованный.
— Что тебе, Мойсей? — тревожно спросил Матвей Парменыч.
— Племянник из-под Калуги приехал! — радостно ответил старик. — Грамотку тебе, боярин, от Дмитрия Ипатыча привез. На вот, вычти-ка скорее.
— Ну вот и легок твой Дмитрий на помине, — сказал Палицын. — Читай в самом деле, Матвей Парменыч. Я уж обожду. Не случилось ли чего?
