Федор, старшие сыновья Фомы, заверили меня, что лошади и коляски отличные, а младший Никитка, которому было всего семнадцать лет, не скрывал мальчишеского восторга, хотя и старался держаться солидно.
Фома настоял, что вечер — самое извозчичье время и пора приступать к работе, я спорить не стала, понимая, что ему куда видней, и Ефим, Федор и Никитка разъехались на заработки, а Афанасий отправился договариваться с лошадиным постоялым двором.
Опыт успеха у меня был и легкий как перышко, и горький как морская вода. Я смотрела на разрешения с жирными печатями, на витиеватые подписи… неподходящая пора для рефлексий, и как уже неоднократно бывало, я привыкну и замахнусь на новые рубежи.
Сложив все документы, я вытряхнула бумаги мужа. Князь В., неуловимый и загадочный, должен выискаться в этой куче, не мог он никак не дать о себе знать раньше того утра, когда мне впору было от отчаяния выть. Под уютное сопение детей я сличала каждую бумажку с посланием, уже поистершимся, и только теперь обратила внимание, что записка пахнет одеколоном. Я сглупила, надо было понюхать ее сразу, хотя — какого черта, я не могла бегать и обнюхивать весь Кроненберг, мне остается внимательно изучать почерки.
Но все было впустую. Проснулись дети, я занялась маленьким Гришей и поручила старших заботам Палашки и прибежавшей с гостинцами Анфисы, невестки Фомы, молоденькой восторженной девушки. При виде детей Анфиса задрожала от умиления, я, оценив ее умоляющие глаза, не очень довольно предупредила, что платить мне нечем, но она лишь всплеснула руками:
— Помилуйте, барыня! Ежели деток нету, Всевидящая увидеть должна, какая из меня мать хорошая выйдет! А я, барыня, малышей люблю, вот слов не найду, а своих все нет и нет…
В своем мире я отказала бы, но здесь мне, атеистке, еще предстояло свыкнуться с существованием божества, а Марфе и Фоме я все же была обязана. Пока я кормила Гришу, убедилась, что Анфиса справляется лучше некуда. Она успевала сунуть ложку капризуле Лизе, ловко утереть испачканную щечку Миши, завязать шнурочки на ботинках Сережи, обернуться и снова дать кашу Лизе, и все это с блаженной улыбкой, которая меня поначалу пугала. Палашка прибирала кровать, косилась на всех и ходила смурная, а я не удержалась и заметила больше для того, чтобы Анфиса на меня обратила внимание:
— Как у тебя замечательно получается, Анфиса.
— Благодарствую, барыня, — расплылась она в улыбке еще шире, — а как иначе, моя-то матушка, дай ей Всевидящая долгих лет, после меня еще десяток родила! И все выжили, — добавила она с гордостью, и неспроста, было чем гордиться, когда детская смертность зашкаливала. — А я за ними с малых лет приглядывала. Вот как сама ходить начала, так и люльку качала! А матушка, — тут она выразительно посмотрела на меня, — одного кормит, а новый уже на подходе, вот так-то!
Вот спасибо тебе за очередной повод для паники, мрачно подумала я, но кислую мину удачно скрыла. У Веры фертильность не хуже, чем у матушки Анфисы, стоит амнистировать Лукею на пару часов, чтобы прояснить некоторые вопросы.
Бедной Палашке был нанесен еще один удар: едва я вручила ей сытого Гришу, тот заверещал, зато к Анфисе на руки пошел без малейших возражений и даже не попытался выдрать у нее клок волос. Я коротко объяснила, чем разрешаю заниматься детям и как дозволяю им играть, и у Анфисы мои педагогические нововведения не вызвали никакого замешательства, она кивала на каждое мое слово, успевая присматривать за детьми, и ей не терпелось как можно скорее вернуться к обязанностям няньки.
Я ушла в свободную комнату, по пути кликнув из кухни Лукею.
— Надо чего, матушка? — елейно пропела она, подобострастно щурясь. — Поди, голодная? А там расстегая осталось да гуся со вчера, подать?
Осталось там гуся, как же, ухмыльнулась я, но даже если бы Лукея вывернулась, черт с ним, с гусем, съели так съели. Еду здесь нельзя хранить несколько дней, доктора дороги, средства их бесполезны. Я, наморщив нос, смотрела на Лукею, прикидывая, как бы задать ей два очень важных вопроса.
— Скажи мне, я когда Мишу и Лизу зачала, Сережу еще кормила?
Лукея от неожиданности разинула рот и не нашла что ответить, но потом насупилась, сцепила руки, задрала голову к потолку и какое-то время шептала себе под нос, сбиваясь, тряся головой и принимаясь подсчитывать снова. Потом она крикнула «А-а!», скрестила руки на груди и уставилась на меня.
— Да что, матушка, ты несешь, не больна часом? — фыркнула она. — Сергею Григоричу кормилицу брали. Из села Палашкина тетка кормить приезжала, а у тебя молока и не было.
Значит, Миша и Лиза родились, когда Вера не кормила, уже лучше, но у меня есть еще Гриша и был выкидыш, это еще не все.
— А дальше… — я опять наморщила нос. — Потом я кормила?
— Да что ты, барыня! — Лукея испугалась уже не на шутку, даже присела. — Михаила Григорича да Лизавету Григорьевну кормила ажно до двух годков. А как перестала, так и… — она замялась, но от меня не последовало реакции, и она вздохнула. — Что, матушка, думаешь, в тяжести?
Умная баба, и хорошо это для меня или плохо, как угадать, но ради горькой правды я ее и звала, поэтому просто кивнула.
— А как знать? — развела руками Лукея, опять вздохнула, снова зашевелила пальцами и губами, что-то считая. — Ты погоди, погоди, сроку-то мало еще, а то, может, еще и выкинешь…
И за поразительную прямоту я ей тоже была благодарна, хотя и подозревала, что прежняя Вера после таких предположений визжала бы так, что стекла полопались. Лукея, как мне показалось, тоже ожидала чего-то подобного, потому что, не сводя с меня внимательного взгляда, начала пятиться к выходу, я очнулась и приказала ей стоять.
— Каких князей знаешь, говори быстро! — скомандовала я, надеясь, что Лукея настолько в курсе барских дел, что назовет хоть кого-то.
— А Вышеградский, — выпалила она. — А еще Сукин-Неодетый. Только он помер уже почитай как года два, тебе же живых надобно, матушка? — Я кивнула, Лукея подобралась, вероятно, решив, что у меня на князей матримониальные планы. — Князь Границкий, так он того и гляди тоже помрет. Тебе, матушка, князья для чего? Денег-то тебе никто из них не даст, Границкий сам голодранец, прости Всевидящая, и пьяница горький, а вдова Сукина,
