– Не волнуйся, береги детей. Скоро вернемся…
Но прошел месяц, а их нет.
Пыльмау уже казалось, что подруги косо на нее посматривают. А Чейвунэ однажды рассказала историю о том, как в Уэлене жил один белый человек, женился на чукчанке, прижил с нею четверых детей, а потом исчез навсегда, уехав к себе то ли в Америку, то ли в Россию.
– Зачем вы это мне рассказываете? – взмолилась Пыльмау.
Старуха смущенно поджала губы.
Пользуясь отъездом Орво, Армоль перетащил к себе аппарат для производства дурной веселящей воды и приспособил к нему ствол от своего винчестера.
Одурев, он спускался к берегу и пел песни, кружась вокруг белоснежного с черной каймой по борту вельбота.
Как-то сильно навеселе он зашел в ярангу Пыльмау. Она кормила девочку, а Яко доедал вяленое моржовое мясо, срезая его с ребра огромным охотничьим ножом.
– Етти, Армоль, – приветливо поздоровалась с гостем Пыльмау.
– Ии, – Армоль тяжело опустился на китовый позвонок и уставился на девочку.
Тынэвиринэу-Мери бросила грудь, вдруг широко улыбнулась и громко засмеялась.
– Какомэй! – удивленно произнес Армоль. – Как настоящая.
– А ты сомневался, что я могу родить настоящую девочку? – обиженно спросила Пыльмау.
– Не в тебе я сомневался, а в Соне…
– Почему же?
– Тебе, женщине, это трудно растолковать… Но я так думаю: может ли родиться дитя от белой куропатки и черного ворона? Будет ли такое дитя летать, если оно и родится?
– Сам видишь – дитя наше настоящее, и я уверена, что Тынэвиринэу-Мери будет летать.
– Не потянет ли ее книзу такое длинное и тяжелое имя? – Армоль нарочито медленно произнес: – Тынэвиринэу-Мери…
– Если хочешь знать, то к нему можно добавить и третье. Так водится у белых людей. И тогда девочка будет называться Тынэвиринэу-Мери Макленнан, – вызывающе произнесла Пыльмау.
– Кто пробует жить по обычаям чужого народа, похож на утку, которая каркать стала, – наставительно произнес Армоль.
– Что же делать? – пожала плечами Пыльмау. – Тынэвиринэу-Мери – дочь двух народов. Чем плохо, если она будет уметь и каркать по-вороньи, и крякать по-утиному?
– Тебя не переспоришь! – сердито сказал Армоль. – Ты осталась такая же, как до замужества. Такая же…
Армоль вдруг замолчал, словно что-то увидел вдали. Он уставился в одну точку и долго смотрел, и в это время на его лбу сдвигались и разглаживались глубокие складки.
– Он был мне лучший друг… И когда нам доверили носить острые охотничьи ножи, мы поклялись всегда быть рядом, помогать не только друг другу, но и близким своим… Ты знаешь, когда умирает друг, заботу о его жене берет на себя тот, кто остался в живых. Я должен был взять тебя в свою ярангу и сделать второй женой. Но ты выбрала другого. Того, кто убил твоего мужа…
В сердце Пыльмау вместе со страхом рождался гнев.
– Теперь я еще подумаю, прежде чем протяну тебе руку, – продолжал Армоль. – Сон давно должен возвратиться, а его нет, и я думаю, что не будет. Я хорошо знаю белых людей и вижу их насквозь. Они никогда не смотрят на нас как на ровню. Они презирают нас и смеются над нашими обычаями. Прикоснувшись к нам, они долго моют руки, а после разговора полощут рот водой и трут язык щеточками, насаженными на палочки. Ты можешь возразить – Сон. Да, он иной. Но будь он настоящим белым человеком – с руками, так сразу переменил бы голос и не стал жить с нами. А когда он остался без рук, гордости у него поубавилось, потому что он не мог жить как равный со своими, но среди нас он чувствовал себя даже несколько выше нас… А теперь он почувствовал силу – может стрелять, добывать себе еду и даже изображать значками речь на бумаге… Теперь он сравнялся со своими и…
– Армоль! – закричала Пыльмау, напугав маленького Яко так, что мальчик залился слезами. – Уходи и никогда больше не появляйся в нашей яранге! Никогда не приходи, вестник черных мыслей! С языка у тебя течет яд, и удивительно, как он не разъел тебе рот!
– Пыльмау! Опомнись! Подумай, что ты говоришь! – Армоль вскочил с китового позвонка и попятился к двери. – Валяться будешь у порога моей яранги – я тебе не отворю… Ведь ты одна останешься!
– Неправда! Неправда! – кричала Пыльмау, наступая на Армоля.
Пятясь, Армоль споткнулся о высокий порог и упал на спину, вывалившись из яранги. Пыльмау остановилась, чтобы перевести дух, и тут до ее слуха донесся незнакомый звук – не то комариное пение, не то звон тонкой металлической струны. Она перешагнула через распростертого Армоля и крикнула Яко:
– Беги за мной, сынок!
Незнакомый звук доносился со стороны моря. Напрягши глаза, Пыльмау увидела две черные точки на горизонте. Неужели это Джон возвращается? Она сбежала по галечной гряде и остановилась возле самой воды, не обращая внимания на волны, которые лизали ее торбаса.
Пыльмау изо всех сил напрягала взгляд, но слезы, внезапно хлынувшие слезы, мешали смотреть.
– Один вельбот и одна байдара! – крикнул кто-то сзади.
– Как они быстро едут!
– На моторе они! На моторе!
– А байдару на буксире тащат!
Пыльмау ничего не видела. Она сделала шаг, и тут ее кто-то обхватил сзади:
– Сумасшедшая! Так можно утонуть!
Пыльмау виновато обернулась, тщательно вытерла глаза рукавом камлейки и только теперь смогла разглядеть приближающиеся суда.
Вельбот несся по воде, как птица. Скорость была такая, что буксируемая байдара рыскала из стороны в сторону. Гул мотора становился громче, и люди Энмына слушали неведомый звук с любопытством и удивлением.
– Словно поет, – сказала старая Чейвунэ, становясь рядом с Пыльмау.
– Я вижу Орво! – крикнул кто-то. – Он сидит на руле!
– А вот там – Сон!
– Возле мотора сидит!
Вельбот был уже близко. Шум мотора стал тише, а потом и вовсе умолк. Судно плавно приблизилось к берегу. Тнарат соскочил с носа и прыгнул на гальку.
– Еттык! Пыкиртык! [34] – слышались голоса со всех сторон, и мужчины с вельбота отвечали:
– Мытьенмык! [35]
Пыльмау не сводила глаз с Джона и, повернув личико девочки в его сторону, показывала на него рукой и говорила:
– Вон твой отец! Вернулся твой отец! Сейчас он придет к нам на берег.
Джон вынул мотор из колодца и положил в вельбот.
Вытащили вельбот и байдару. Возвратившиеся мужчины нагрузили подарками своих близких и разошлись по ярангам.
Джон положил на середину чоттагина большой матерчатый мешок и два ящика – один поменьше, другой побольше.
– Какие вы стали большие и хорошие! – сказал Джон, оглядев жену и детей.
– Мы очень соскучились по тебе, – сказала Пыльмау. – Каждый день все на море смотрели.
– Смотрели, – подтвердил Яко.
Пыльмау глядела на Джона, и ей казалось, что он вернулся не совсем таким, каким уехал, и от этого ощущения было немного тревожно на сердце.
– Что ты так на меня странно смотришь? – удивился Джон.
– Да рада я очень, – вздохнула Пыльмау. – Ты уж не сердись на меня, но иногда я думала: а вдруг ты не вернешься… Оттуда ведь недалеко до твоего дома.
– Милая Мау! – Джон обнял жену и поцеловал ее. – Где бы я ни был, куда бы меня ни занесли ветры, самый близкий и самый родной мне дом – вот эта яранга, и самые близкие и родные люди – это ты, Мау, Яко и маленькая Мери.
– Тынэвиринэу-Мери, – поправила Пыльмау.
Пока жена готовила еду и разжигала костер в чоттагине, Джон вынимал из мешка подарки. Маленького Яко он одел в яркую куртку, на голову Мери нахлобучил матерчатый чепчик, выложил плитки чая, сахар, табак, а потом взялся за небольшой ящик красного дерева. Яко внимательно наблюдал за Джоном.
– Что ты мастеришь, атэ? – спросил он.
– Подожди, сейчас узнаешь, – ответил Джон.
А когда Джон приладил к ящику огромную трубу, похожую на ухо, и начал крутить ручку, Яко высказал догадку:
– Я знаю – это мотор!
– Ты почти прав, – сказал Джон и осторожно опустил блестящую головку с птичьей шеей на крутящийся круг, похожий на срез с обгорелого дерева.
Чоттагин наполнили необыкновенные звуки, и Пыльмау от неожиданности едва не выронила горячий чайник.
Потом запел женский голос. Собаки, лежащие в чоттагине, подняли уши и в недоумении уставились на широкий зев трубы. Женщина пела о чем-то очень дорогом и сердечном, и, слушая ее, Пыльмау чувствовала в груди щемящую тоску.
– Что это? – шепотом спросила она Джона, словно боясь спугнуть поющий голос.
– Граммофон, – ответил Джон.
Когда песня кончилась, Яко крадучись подошел к трубе и заглянул внутрь. Ничего не обнаружив, он обратился к отцу:
– А где она?
– Кто?
– Поющая.
– Она осталась далеко отсюда, а здесь только ее голос, – попытался объяснить Джон.
– Сама осталась, а голос приехал сюда? – в вопросе Пыльмау слышались ужас и удивление.
– Ну да, – ответил Джон.
– Бедная! – всплеснула руками Пыльмау. – Зачем ты это сделал? Разве может человек жить без голоса? Как же теперь она разговаривать будет?
